Василий Сергеевич Панфилов - Университеты

консул с превеликим энтузиазмом принялся воплощать мою идею в жизнь.

Собственно, ничего почти менять и не пришлось. Соблюдая все правила конспирации, вычитанные из третьесортных детективов, до коих он оказался большим любителем, Клаус Хольст сел на поезд и отбыл в Париж, собрав с собой в эскорт едва ли не всех озадаченных агентов, оказавшихся в те дни в Марселе.

В путешествии ему полагалось многозначительно кивать в толпу, делать разнообразные знаки и всячески делать вид, будто консул сопровождает кого-то, выполняя заодно какую-то секретную миссию. Идея моя, будучи правильно поданной, пришлась Хольсту по вкусу, и отхохотавшись, он пообещал мне сделать всё возможное, чтобы развлечься как следует.

Я же, выждав до вечера, в обличии молодого, но уже потрёпанного бытием жида, купил себе дешёвый «ночной» билет в вагон второго класса. Собирательный образ палестинского иудея из числа воинствующих, с револьвером в кармане и мозолистыми руками человека, привычного к труду, показался мне как нельзя более уместен.

Французское общество хоть и славится отменным антисемитизмом, но откровенная чуждость образа несколько успокаивала ретивцев, давая недвусмысленный сигнал о человеке временном. Вкупе с револьвером в кобуре и повадками человека, готового стрелять без всяких раздумий, привычного прежде всего к оружию и поводьям, а к Талмуду разве что в третью очередь, выходило более чем убедительно.

Сразу почти выяснилось, что можно было бы не стараться делать облик столь выпуклым и детальным. Проработанная легенда и мельчайшие детали характера и биографии, к некоторой моей досаде оказались невостребованными. Зря я, оказывается, надрывал фантазию, рисуя биографическую миниатюру, когда можно было ограничиться широкими мазками декорации в третьесортном провинциальном театре.

Мирная конференция, проходящая в Париже, будто через соломинку в зад надула эго франков, сделав их до приторности любезными, важными и дипломатичными. От полицейского и кассира на вокзале, до любого из встреченных пассажиров, все вели себя крайне предупредительно, даже если в глазах весенним ледком застывала ненависть.

И кажется, чем больше мой жидовский образ был неприятнее человеку, тем предупредительней он себя вёл. Но разумеется, понял я это не вдруг.

Прошествовав по привокзальной площади с откинутой в сторону полой сюртука и демонстрируя окружающим револьвер, наглинку и высветленные добела волосы, вкупе с загаром и рядом иных деталей долженствующие показать меня боевитым палестинским ашкеназом, я добился только любопытствующих глаз да резиновых улыбок.

– Месье… – рослый немолодой ажан, воплощение служебной любезности, прикоснулся к фуражке двумя пальцами, – вам помочь?

Навязав свою помощь в покупке билета, полицейский с нескрываемым облегчением сопроводил меня до вагона, сдав проводнику. Что характерно, попытки спросить документы даже не возникло, и я бы даже сказал – несколько даже демонстративно.

– Месье Хейфиц из Палестины, – представил меня ажан, утомлённый ершистой биографией моего образа и нарочито дурным французским, щедро разбавленным идишем и немецким, – командирован своей общиной на мирную конференцию в качестве наблюдателя.

Пробираясь на своё место под пристальными взглядами пассажиров, в которых мне порой отчётливо чудились винтовочный прищур, я…

«– Олимпиада 1936» – многозначительно сказало подсознание и замолкло, оставив сложную, быстро тающую цепочку ассоциаций.

… смутно уловил суть, но не стал морализаторствовать, а просто принял во внимание, сделав в памяти своеобразную зарубку.

Не считая несколько напряжённой атмосферы из-за моего драматического появления, особого различия с российскими вагонами второго класса я не ощутил. Несколько иной декор, ничуть притом не лучший, да пахнет больше не луком и водкой, а чесноком и вином, да более резкие запахи помад, вежателей и прочего парфюма. А в остальном всё та же смесь провинциального дворянства, мелких чиновников и лавочников, разве что крестьян побольше, да поведение более демократичное.

Однако же на уровне более глубинном отличии чувствовались, и до чесотки захотелось включить режим этнографа, изучая быт и нравы аборигенов, но увы. Образ мой предполагает некоторую колючесть, политизированность и боевитость, полагающиеся палестинским иудеям едва ли не де-юре.

Получасом позже меня --">