Максим Борисович Шинкарёв - Замок

Замок

Максим Шинкарёв

Солнечное пламя кипит в ледяной синеве неба, и древний парк - золотые и рубиновые угли.

Горящие кроны сотканы над головой в пылающий ковёр, плывущий в синей бездне, и золотые и багровые искры время от времени отпадают от кручёных нитей основы, планируют под ноги, укрывая и медленно выцветая на истёршихся камнях древних аллей, залитых холодным ароматом тления усталой и упокоенной древесной плоти.

Парк веками превращается в лес, стекает с предгорий вниз, к излучине реки. Аллеи теряют линии, каменная брусчатка местами давно утонула в земле, но здесь они по-прежнему чётки и строги.

Усыпанные красной и жёлтой листвой, они горят в полуденном солнце, словно занесённые огнями Эльма русла замёрзших ручьёв.

Но я знаю, какими бывают они ночью.

Чернота наполняет аллеи, и только брызги лунного света просачиваются сквозь истрёпанные вуали крон. Бело-синий свет тяжелого фонаря рисует чёрной тушью ветвей-рёбер гротескные клети, в которых укрываются узловатые аморфные пятна, текучие и бегущие любого движения.

Сырой и холодный душный воздух напоен лиственным тлением, и аллеи тянутся иссохшими венами исполинского трупа.

Местами сквозь потраченные временем кровли вен видно бездонную пустоту наверху.

Моё мышление, как говорят, погубит меня, вместе с неспособностью бояться.

“Ты неуправляем, Джованни, ты непредсказуемое чудовище, тебе не место в приличных семьях”.

Да ради Бога. Я не буду с вами спорить, Аганн Марджо. Достаточно, что я помню ваши слова. А вы готовьте свадьбу. И долгих лет вам жизни, надменный старый козёл. Ваша невоздержанная дочь ещё узнает своё место. Вы слишком её избаловали, не вставая из своей инвалидной коляски.

Вы слишком мягки.

Я покажу вам, как надо обращаться с этой жизнью.

Покажу на примере.

А сейчас ночь ещё не настала, и день только склоняется к вечеру. Я в пути, иду по холодно тлеющей лиственной дороге под ледяным небом.

Там, где сходятся сумрачные вены, есть небольшое место, укрытое от ветров, не затянутое ползучей землёй. Заваленная листвой маленькая старая площадь, выложенная древней гранитной брусчаткой.

Здесь прячешься ты, старый зверь, древний готический дух, величественное творение.

Я помню, как впервые поймал взгляд твоих осиротевших оконных проёмов, чёрных зрачков, давно потерявших древние радужки рам. Ты смотрел безлично, презрительно и одиноко.

Я криво улыбнулся тебе.

И ты возник из-за завесы увешанных сполохами огня и киновари ветвей. Я смотрел в твои окна, в твоё равнодушное и величественное древнее лицо.

Древнее лицо. Очень древнее.

Очень одинокое.

Ну же, замок, не таись. Я пришёл. Довольно скрываться.

Здравствуй.

Ты знаешь, тот библиотекарь, тот старый седой хрен с порнографическим журналом, торчащим из-под пачки библиотечных формуляров, до одури тебя боится. Кажется, он всерьёз выбирал между инсультом и навалом в штаны, когда я попросил его дать сведения о твоей истории.

Как он крутился, как придушенно верещал. Можно было подумать, что я пришёл оптом торговать его грехами начиная с подросткового возраста.

Старый дурак только что поминки прадедушки в двенадцатом колене не привёл как причину отказа рассказывать мне о тебе. Ни дать ни взять - седой мальчишка, которого уличили в краже пригоршни леденцов в лавке.

Впрочем, он сдался.

В его замшелой норе нет камер.

Страх туда можно носить невозбранно.

Позволь, замок, я войду под твои своды и расскажу тебе то, что было написано в той старой, ещё рукописной книжонке, а ты будешь смеяться, когда я буду рассказывать тебе чужую ложь.

Там, внизу, уже давно забыли, кто именно был твоим строителем. Кто вложил замкОвый камень над твоими вратами, что засыпаны сейчас обломками рухнувшей дозорной башни. Кто первый раз поднял взгляд на свой герб, укреплённый над входом в донжон.

Прости беспамятных однодневок.

Но все помнят графа Строла, что пришёл следом за безвестным.

Чёрный человек. Сильный. “Вран войны”.

Я видел его портрет. Востроносый, жестокий. И взгляд. Страшный