Farsi Rustamov - FLATUS VOCIS

своим норам. Сентябрьский дождь прокалывал землю ржавой иглой, штопая опавшими листьями холщовое полотно из пожухшей травы.

– Знаешь, Артемий, что кругло, то не споткнется, – говорил за завтраком Иван Антонович, – потому как круг и есть само совершенство.

– Круглые дураки-то спотыкаются, – усмехнулся Артемий. – Круглому и ко всем чертям и в тартарары катиться легче. И многие, поверь мне, докатываются.

– Никто бы никуда не докатывался, если бы биологическое существование перестало зависеть от времени.

– Кронос Сизифа не проглатывал. Не по зубам он ему был со своими булыжниками. – Артемий отставил от себя блюдо, так что оно оказалось как раз меж двух лежавших на столе скрученных льняных салфеток.

– Вот это ты, Артемий, брось! – встрепенулся Иван Антонович, – Время поглотило всех! И Сизифа, и его труды! И только в нашем веке появилась надежда на то, что временем удастся управлять.

– Так вы, стало быть, и Шекспира вернете благодарному человечеству?! И Ньютона?! – усмехнулся Артемий.

– Полно тебе юродствовать над наукой! – обиженно произнес Иван Антонович.

– Ты называешь это патологическое стремление вызвать рвоту анахронизмов наукой?! Клонировать мамонта и запустить его бегать по Диснейлэнду?! Пересадить выращенную в пробирке копию мозга Моцарта пятилетнему австрийскому пацану и ждать, пока он заиграет «Турецкий марш»?! Превратить реинкарнацию из религиозной доктрины в медицинский факт?! Или, скажем, открыть человечеству тайну времени? Что оно, к примеру, такое? Откуда оно, по-твоему, взялось? Из чего оно проистекает, и почему мы все должны в нем полоскаться, как карась в вонючей речке?

– В двадцатом веке, – по-лекторски начал Иван Антонович, – всем стало понятно, что время проистекает из дюркхеймского минерального источника, в котором Бунзен и Кирхгоф обнаружили элемент, названный цезием, или небесно-голубым, 133-й изотоп которого стал эталоном секунды, за которую происходит 9.192.631.770 периодов излучения для спектральной линии сверхтонкой структуры с длиной волны 3,26 см…

– Предлагаешь поехать в Дюркхейм и ночью тайно от властей и бдительной городской общественности засыпать злополучный источник землей? А местными грязями впредь лечить от старения обрюзгшие тела новоявленных Агасферов?

– Эх, Артемий! – Иван Антонович вдруг изменился в лице. Губы его стали похожи на два сдавленных с боков лезвия. Никто не знал, куда они выгнутся в другое мгновение. – Неужели и тебя надо в колодец?

– Чего я не видел в колодце-то? Одни плевки да звезды, – Артемий сдул квасную пену на каменный пол.

– Зачем же ты смеешься надо мной? Ты же знаешь, как я ее боюсь.

– Кого «ее»? – насторожился Артемий.

Иван Антонович проглотил подступивший к горлу ком и шепотом произнес:

– Смерти!

Артемий таинственно улыбнулся.

– В детстве – продолжал Иван Антонович, – от одной только мысли о ней сердце мое сжималось личинкой колорадского жука и я чувствовал, как образовавшаяся внутри меня пустота с гулом засасывает в себя мои волосы, и ногти мои начинают врастать в мои пальцы.

– Финальная картина. – заключил Артемий. – Сова кружит над хлебной коркой, утопленной в кроваво-рвотной луже.

Иван Антонович схватил Артемия за ворот:

– Ответь мне! – прохрипел он, – Если все, что я говорил этим дуракам, не путь к вечности, то где же она?

От неожиданности Артемий опрокинул чашку. Вода из нее пролилась на стол. В тот же самый момент из-за туч появилось солнце. Оно ударило ярким лучом в медное блюдо так сильно, что то, казалось, должно было зазвенеть вечевым колоколом. Вода из опрокинутой чашки по скрученным льняным полотнам стекала на пол.

4

– Только я, батюшка, в рай то не хочу, – говорил Егорушка оторопевшему священнику, – И света мне фаворского не надобно.

– Как же это? – удивлялся священник. – Все люди к добру стремятся и пусть не другим, так уж себе-то самим добро делают или хотя бы желают делать. А ты вот отказываешься, будто зло какое покрыть этим хочешь. Мне же, пойди, невдомек, то ли это зло, что уже совершилось, то ли то, что только замышляется.

По каменному церковному подоконнику скакал растрепанный воробей, которому становилось дурно от свечного дыма и он попеременно то бился в окно, то слетал на амвон. Во изловление негодника исповедь была остановлена, и вскорости храм наполнился суетливыми старушками, которые, задрав кверху головы, забегали по солее, взмахивая --">