Виктор Алексеевич Пронин - Продолжим наши игры+Кандибобер

Пора уж… Двадцать пять девятого… Вася!

— Ладно. Сейчас.

— Вот и хорошо. А я смотрю — жалко будить. Пусть, думаю, поспит.

Мать суетится, накрывая на стол, сметает несуществующие крошки, снова, который раз, протирает вилку, неосторожно отрезанный вечером кусок хлеба переворачивает подсохшей стороной вниз — может, не замечу…

Встаю, отдергиваю занавеску.

За окном мелькают ноги прохожих, палки стариков, собачьи хвосты, кошачьи морды, ботинки, сапоги, валенки… Даже подолы не удостаивают нас своим вниманием. Только ноги. Вот размеренно прошли туфли на рубчатой подошве. Сейчас должны показаться красные босоножки на высоких каблуках. Что же это они?! Запаздывают? Или робеют? Они обычно не отстают от рубчатых подошв больше чем на двадцать метров. Ага, вот и они. Через несколько минут соломенным дирижаблем проплывает брюхо кошелки. Потом рядом со стариковскими шлепанцами пропорхнут тапочки ребенка. Ни разу не видел его лица, даже не знаю, мальчик это или девочка…

Каждый день начинается с того, что на уровне моих глаз проходят ноги. Отлично понимаю — надо же людям иногда куда-нибудь плюнуть, но, если остаются грязными окна, я чувствую плевок на своем лице. Сколько живу в этой комнате, столько чувствую себя попранным, распростертым на земле. Иногда охватывает страх, что мне оттопчут уши, что каблуки пригвоздят меня к булыжникам и я навсегда останусь лежать раздавленным окурком. А привычное бредовое состояние при болезни — это я, беспомощный, беззвучный, лежу на дороге, а вокруг гулко и опасно падают тяжелые шаги.

Простите за бестактность — в зеркале вижу тощеватую фигуру в черных длинных трусах и майке с обтянутыми плечиками. Волосы всклокочены, выражение лица не назовешь ни приятным, ни приветливым… Нет, не нравлюсь я себе по утрам. Чужой какой-то, сам себе чужой. От себя утреннего стараюсь избавиться побыстрее, словно опасаясь, что кто-то, увидев меня в таком обличье, поймет, что и таким могу быть, и таким бываю. Поэтому первые движения зарядки — бокс. С наслаждением колочу по заспанной физиономии в тусклом зеркале, стараясь выбить из нее подозрительность и недовольство, придать какую-нибудь благопристойность, чтобы знать, что не осталось в твоих глазах ничего, вызывающего настороженность и насмешку. Валю себя наземь, пинаю ногами, с силой бью наотмашь, пока не появляется уверенность, что я расправляюсь со всеми своими… Хотя это неважно. Утром, молча, в тишине, я разделываюсь с ними, чтобы днем быть вполне добродушным, если хотите. Чтобы днем мог искренне пожать руку, наградить теплой улыбкой, от всей души пожелать здоровья, счастья, успехов в общественной и личной жизни, больших производственных достижений и так далее.

Завтрак.

Мать протяжно вздыхает и садится напротив. Она всегда спешит с уборкой двора, чтобы успеть посмотреть, как я ем. Не понимаю. Сидеть и, скорбно уставясь в рот, молчать. Ну и манера! Но сегодня мать не молчит. Она что-то хочет попросить и от волнения становится разговорчивой. Терплю. А что делать? Не сумел пролежать в постели лишних пять минут — терпи.

— Не понимаю я молодежь нынешнюю, — говорит, глядя в стену, но в верном направлении — там за сыроватой лестничной площадкой, за овощным киоском и пунктом по приему стеклотары находится злополучный сквер, который обеспечивает мать зарплатой и пищей для размышления.

— Что же в ней такого непонятного? В молодежи-то?

— Ну как же — песни поют, за девушками ухаживают, можно сказать, чувства у них нежные, святость в душе… А уйдут — все загажено, заплевано, вытоптано, битые бутылки, окурки… Почему так получается, а, Вася? Вот ты человек образованный, скажи — почему? Думаю, не любовь у них, что-то другое… Любовь пробуждает в человеке… красоту какую-никакую, уважительность… Душа в небо рвется, в простор голубой… А эти — будто из берлоги их подняли! То-то в газете пишут, что за год у нас мильен разводов. А прикинуть — это два мильена разведенных, а прибавь к ним детишков, да матерей, да отцов — вот те и пять мильенов несчастных! Это за год-то, Вася! Вчера один облапил ее сзади, повис на девке, как вещмешок. Только ногами перебирает. Влюбленный, надо понимать! А она, бедная, покряхтывает, но молчит. Ох, и долго же ей покряхтывать придется! Этот мешок так просто не отвалится…

— Не надо, — говорю. — Не переживай. Она из того же племени. У них так принято. И потом, почему ты думаешь, что любовь обязательно должна нежные --">