Вера Чубакова - Какого цвета ветер?

ВЕРА ЧУБАКОВА

ОГОНЕК В ЧУЖОМ ОКНЕ КАКОГО ЦВЕТА ВЕТЕР? ЧУЖОЙ БЕДЫ НЕ БЫВАЕТ ПОТОМУ, ЧТО ЛЮБЛЮ ПОВЕСТЬ О БАБЬЕМ СЧАСТЬЕ

ЛБНИЗДАТ

1987

КАКОГО ЦВЕТА ВЕТЕР?

Г л а в а первая ЛЮБОВЬ

На калитке, смыкающей каменный забор, все еще висела фанерная табличка с полинявшим предупреждением: «Берегись, злая собака!»

Никакой собаки тут нет и раньше не было, хотя табличка висит, просто через этот двор срезался порядочный угол к трамвайной остановке, вот хозяин и пытался напугать хоть кого-нибудь.

Поколебавшись самую малость, виновато глянув на притаившиеся окна дома, я свесила руку на внутреннюю сторону калитки, как бы взяла ее под мышку, отбросила крючок и решительно направилась к знакомой, варварски выломанной в заборе дыре, прямо через целину, проваливаясь в пористом, хрустящем снегу. В детстве, помню, я часто просила маму, протягивая ей кусочек сахара: «Пожуй у меня над ушком!»

Точно так же хрустел сейчас снег.

Ромка просил меня приехать к дому «с нашлепками», он стоял на пустыре за железнодорожным полотном. Раньше там жил старик с пятыо сыновьями, а возможно, и сейчас живет. Когда дети поженились, старик разделил дом на пять частей, и сыновья тут же принялись расширять свои владения за счет разных и всяких пристроек. Братья между собой не ладили, друг с другом не считались, поэтому каждый выкрасил свою часть в такой цвет, какой ему больше нравился.

Дом получился не только бесформенным, но и разноцветным.

Люди говорили:

«А вон зайдете за дом с нашлепками, там и увидите!»

«Так это ж у дома с нашлепками!»

Не знаю, почему Ромке захотелось встретиться со мной именно там.

Мне вспомнились далекие школьные годы. Однажды мы с Ромкой забрались на крышу этого дома — любовались закатом. Помню подрумяненное небо с наслоением красок, мягко переходящих одна в другую: у самого горизонта оно было кроваво-красное, чуть повыше — розовое, затем голубовато-розовое и наконец — лиловое. Никогда я больше не видела такого красочного заката. Я еще подумала тогда: нарисуй художник небо таким — не поверят, скажут, что увидел он его в своем воображении. Или во сне.

Запомнился мне тот вечер еще и потому, что Ромка не постеснялся признаться мне, что любит Лилю.

Я и без него это знала.

Мы учились в одной школе, в одном классе. Ромка и Лиля не могли без меня и дня прожить: я за них решала задачи, проверяла контрольные работы, если им удавалось передать их мне под носом у учительницы, а им, надо сказать, всегда это удавалось. Зато я тряслась от страха. И не потому, что боялась разоблачения,— жалко было учительницу, мы ведь ее обманывали!

Я была возле Ромки и Лили — как прилагательное возле существительных. Прилагательное это можно было в любую минуту заменить или вовсе отбросить: существительные от этого не пострадали бы, поскольку они постоянны и незыблемы.

Все это я понимала, вздыхала потихоньку, случалось, и плакала, но никто не знал, что я страдаю, что влюблена. Да и сам Ромка этого не подозревал, иначе разве стал бы постоянно приглашать меня ка молчаливые прогулки да еще признаваться в своей любви к моей подруге?

«Она высмеивает меня на каждом шагу,— жаловался мне Ромка. — Издевается...»

И это мне было известно. У него между двумя передними зубами такая рединка-щель, что смело мог бы поместиться еще один узкий зуб. Лиля донимала его этой щербиной и однажды, смеясь, посоветовала залепить дырку пластилином. Как только Ромка это сделал, Лиля тут же рассказала об этом в классе и подняла его на смех, требуя открыть рот. Он открыл, но пластилина там уже не было. Проглотил.

С тех пор он не только улыбается, но и смеется с закрытым ртом — стесняется щербины.

«Вчера я, знаешь, Саша, подошел к лестничному пролету,— исповедовался тогда Ромка на крыше,— и хотел головой вниз...»

Я представила, как Ромка стукнулся бы о цементную площадку и расплющился, и до того испугалась, что меня начало трясти. И не холодно ведь, а у меня, как на морозе, зуб на зуб не попадает. Ромка, конечно, ничего этого не заметил, а я скорее превратилась бы в сосульку, чем