Леонид Михайлович Каптерев - В синегорских лесах

отхлебнул.

— Готово! — провозгласил он. — Похлебочка хоть куда. Не хватает только лучку свеженького. Надо сходить, пошарить по бережку, нет ли тут где лучку-то?

Сергей думал, что Ермилыч шутит.

— Кто же его здесь насадил? — засмеялся он.

— Никто не садил, сам вырос. Этого добра здесь сколько хочешь, — серьезно ответил Ермилыч. — По моему лесной-то лук даже лучше нашего огородного.

— Как странно, в лесу, в тайге — и лук! Где же он растет?

— А пойдем со мной — увидишь.

Луку оказалось много. На влажном песке около реки всюду поднимались сизовато-зеленые перышки и дудочки с бледнорозовыми мелкими цветками.

Сергей попробовал. Действительно — лук как лук, только помельче огородного, чуточку пожестче, но зато ароматнее и острее.

Похлебка из рябчиков была превосходна. А чай со свежей земляникой, набранной тут же, почти у самого костра, — еще лучше.

После сытного обеда — небольшая передышка. А затем все принялись за устройство завальня.

В упрямый грунт вогнали два трехметровых кола на расстоянии четырех метров один от другого. Верхушки соединили прикрученной гибкими прутьями перекладиной, а к ней прислонили до десятка жердочек, концы которых, упирались в землю. Получился скат под углом сорок — сорок пять градусов. Скелет из жердей прикрыли берестой и пихтовыми ветками. Сверху кинули еще несколько жердочек — для «укрепы», как выразился Ермилыч. Бока завальня тоже заткали большими ветвями, оставив свободной только широкую входную сторону.

— Жилье — хоть куда, — похвалил Ермилыч. — Теперь осталось только «нодью» наладить — и спи себе, не тужи!

Нодья — замечательное изобретение северных охотников. Ее равномерное тепло позволяет спать на открытом воздухе даже в лютые морозы. За нодьей не нужно все время следить и постоянно подбрасывать топливо, как этого требует обычный костер. Она может гореть несколько часов подряд.

Но для устройства настоящей хорошей нодьи нужен навык. Поэтому за работу взялся Ермилыч.

Под ударами топора гулко рухнула сосновая «сухара» — погубленное короедами и засохшее на корню дерево. Ермилыч обрубил вершину и сучья и разделил ствол на два бревна, метров по пять каждое. Вдоль каждого бревна вырубил по желобу. Общими силами бревна подкатили близко к завальню, положили одно на другое — желобками внутрь, а чтобы не раскатывались, — концы укрепили между вбитыми в землю короткими кольями. В соединениях бревен, по всей их длине, вогнали сухие смолистые щепки — растопку.

Нодья готова. Осталось только зажечь.

Николай Степаныч с ребятами забрались под завалень — хотелось поскорее узнать, как работает лесная печь.

— А ну-ка, Ермилыч, зажги! — крикнул из полумрака Николай Степаныч. — Посмотрим, какова твоя хваленая нодья.

Мигом вспыхнули смолистые щепы. Нодья загорелась изнутри. Теплая струя шла в завалень, отражалась его плотной наклонной крышей и, возвращаясь, обволакивала его теплом.

А дым в завалень не проникал — он выходил по концам нодьи, через образовавшуюся от соединения желобков трубу.

— Замечательно! — восхищался Николай Степаныч, — не только тепло, но даже жарко. Спать можно в одном белье. Что, ведь, придумали северные охотники, а? Каково, товарищи?

Ребята только блаженно хмурились и потягивались на мягких пихтовых перинах. Но спать не хотелось. Ночь — тихая и теплая — звала из-под тесной крыши на простор. Вышли и присоединились к сидевшему около нодьи Ермилычу.

Старому охотнику тоже не спалось. Неподвижно, казалось, бездумно смотрел он на огонь немигающими глазами. У его ног лежал Серко, положив голову на вытянутые передние лапы.

Не погасли еще пурпурные краски заката, а восток озарился уже новым светом. Из-за темной лесной стены медленно выплывала огромная красная луна. Поднялась выше, побледнела, перебросила через реку трепетный серебряный мост. И все как будто затихло, и неумолкаемый плеск реки не нарушал, а еще больше подчеркивал эту тишину. Только в лесах и горах бывают такие ночи великого безмолвия.

Как будто кто-то дохнул могуче и широко, всколыхнул розовый туман над Угрой и Шудьей. плавно поднял его кверху позолоченным облаком. И тогда показалось солнце — такое ласковое и призывно-веселое, что Михаил уже не мог больше оставаться в --">