Роман Воронов - Океан

закончила с нами обоими и юркнула по ветвям в листву. Я устал держать третий глаз открытым, зеркало рассыпалось по небу мириадами звёзд, и надо мной осталась только рамка из трёх светил. Когда Бог говорил мне в ухо, я всё прекрасно осознавал, но вот Бог, не прекращая разговора, сделал шаг назад, и я становлюсь беспомощным ребёнком, а Он, как всякий родитель, хочет, чтобы я сделал шаг к нему и научился ходить сам.

Я, как Учитель, учил ходить Ученика через Покаяние и Прощение, стало быть, это и мой Путь, ибо внизу, как и наверху.

– Ищи зерно, из которого потянулся росток, – подсказала из листвы ящерка.

Теперь ментал был синхронизирован с Библиотекой Памяти, и губы мои зашептали:

– Нормандский рыцарь окружил себя

Телами свиты короля.

Меч, окровавленный, в руках,

Пред ним униженный монарх.

Недоумённо ищет он

Защиты, только слабый стон

Ещё живых в ответ ему:

«Изволь, король, принять судьбу».

За господином юный паж,

Двенадцать вёсен – весь багаж!

Нормандец смотрит на него —

Живым оставлю одного…

«Возьми страну, жену, коня!

Молю, в живых оставь меня!»

И вот вчерашний царь и бог

Целует рыцарский сапог.

«Чего не просишь за себя?

Нет ни жены и ни коня?» —

Смеётся рыцарь над слугой,

Но слышит разговор другой.

«Коль жизнь нужна – бери мою,

Оставь надежду королю.

Жены не трогай и коня,

Взамен всему возьми меня».

Нормандец поднимает меч.

«По-твоему быть, прекрасна речь!

В грязи корона короля.

Беру, храбрец, к себе тебя».

Вот где гордыня начала рост, вот где талант воителя был замещён стезей вершителя. Я нормандец, разграбивший оставшуюся без правителя страну, предавший огню и мечу города, потерял самый дорогой приз, доставшийся мне, – маленького пажа со светлой душой и чистым сердцем. В первом же бою он закрыл собой меня, закованного в доспехи, от стрелы, которая не причинила бы мне ни малейшего вреда, но легко разорвавшая его великое сердце.

Я каюсь и прошу прощения за содеянное, поведшее дар защитника в сторону искусства разрушителя всего вокруг, но прежде себя.

Я открыл глаза. Ученик говорил о необходимости не только и не столько брать, сколько отдавать, и эти слова есть Истина. Время наше пришло.

22

– Усыпи мои страхи, труба!

Призывая подняться на плаху,

Пусть трясутся поджилки раба.

Я свободный, не ведаю страха.

Судя по тону декламации, Учитель был явно взволнован, хотя внешне гора не создавала впечатления неприступной. Пологий склон, дружелюбная растительность и множество снующих в камнях ящериц, среди которых наверняка был и Бог, – всё создавало спокойную атмосферу утра, но Учитель будто и не видел этого, он, не отрываясь, смотрел на вершину.

– Усыпи мои страхи, труба…

Мы бодро полезли вверх, цепляясь за лианы, густо обвивающие камни, но скоро мягкая зелёная сеть закончилась, и наше продвижение сразу же замедлилось. Следовало внимательно смотреть, куда ставить ногу и за что цепляться рукой. На мне были кавалерийские сапоги грубой кожи, учитель восходил на босу ногу. Острые камни посекли его ступни, и кровавый след тянулся за ним хвостом аспида. Мне было физически больно смотреть на его мучения.

– Учитель, так ли важно нести камешек на гору?

– Этот камешек, – ответил он, остановившись, – Символ. Вес его, умещающегося в ладони, может сравниться с весом настоящей звезды. Тяжесть Символа для каждого восходящего своя, заслуженная, заработанная, вот только бросить его не удастся никому.

– Что я могу сделать для тебя, чем помочь?

– Быть рядом. Чистая душа подле идущего – вот тростинка, за которую держусь. Вот свет маяка, которого держусь. Вот сила внутри, которой держусь, – он взглянул наверх и двинулся вперёд. Я последовал за ним.

Моё восхождение казалось лёгкой прогулкой. Молодое тело слушалось, я быстро находил удобные для подъёма места и постоянно оказывался выше Учителя, имея возможность отдохнуть, пока он поднимался ко мне. При этом сердце моё стонало от боли, видя мучения, выпавшие на долю дорогого мне человека. Каждый шаг, отражавшийся мукой на его лице, вонзал острую иглу в моё тело, и слёзы катились по нашим лицам. К середине подъёма Учитель обессилел полностью, и я подставил ему спину. Наше восхождение превратилось во втягивание полуживого человека на гору. К вечеру мы вползли на гнилой зуб дракона двумя окровавленными личинками рода человеческого, и, казалось, уже ничто не сможет поставить нас не ноги.

Ладонь обожгло что-то --">