Николай Владимирович Димчевский - Танец Анитры

Николай Димчевский

ТАНЕЦ АНИТРЫ

В этом заснеженном мире кабина словно капля тепла, пропахшего соляркой и табаком. Иногда я мысленно взлетаю в белесое поднебесье, повисаю в обжигающем морозе и вижу черную крупинку трактора, нацепленную на серую нитку следа. А нитка вытягивается из-за горизонта, и не видать ее начала. Среди низких таежных сопок, рядом с пустынным руслом реки так она тонка: дунь — порвется. Не верится, что можно протянуть ее по этой мертвой бесконечности…

И я опускаюсь обратно к скорлупке кабины, отгородившей меня от просторов жестокого холода.

Работает двигатель. Я засыпаю и просыпаюсь под его урчание, вдыхая его тепло. Который день его не выключаю. И нельзя выключать — замерзнешь. А если не замерзнешь, то утром сколько возни. За ночь так проморозит, так схватит и просквозит металл, что сталь делается хрупкой и детали могут полететь разом. Конечно, научился я и промерзший двигатель пускать. На санях у меня разрезанная пополам железная бочка. Нальешь в нее солярки, поставишь между гусеницами на снег и подожжешь, а сверху на капот бросишь брезент. Лишь так и можно отогреть заледенелое сердце машины.

В этих краях тягучая, нескончаемая, коченеющая зима. Самая для нас в такую пору работа. Летом не сунешься никуда через болота. Лишь зимой открываются проломные дороги напрямик.

Так и живу я в кабине трактора. Совсем отвык от людей. Покажись на пути человек, не поверил бы глазам. Не может тут быть людей. Знаю: не может быть. Лишь в конце пути, еще в неделе езды, если все будет хорошо, приеду я к домику, где живет наш геолог, и там неподалеку охотничье зимовье.

Очень хороший этот домик. Я привез его еще по первопутку на санях и поставил под сопкой в тихом месте. Уж я его утеплил — лучше нельзя. С трех сторон нагреб пуховые сугробы, накрыл по самую крышу. А внутри печечка, столик у оконца и откидные лавки, как в вагоне.

Голутвин, геолог, там остался. Что ему! Отсиживается в тепле, охотится, к лету готовится. Скоро с ним увижусь, с бородатым неряхой, с приветливым и бесшабашным моим другом. Половина пути осталась.

В белой пустыне, в одинаковости дней и ночей можно отчаяться, если б не это мое дело — вести машину, тащить сани с оборудованием. И еще — это уж так, для души — я напеваю мелодии Грига. Много их у меня, все, что передают по радио. На базе, как доберусь до приемника, не оттащишь — буду слушать музыку. Редко такое удается, еще реже — напасть на Грига. Поэтому и запоминаю, чтоб взять с собой.

В долгих поездках, когда совсем один, очень люблю вспоминать его музыку. Очень. И удивительно мне, как мог человек такое сделать, и приятно, что сам все это помню, все могу повторить, будто целый оркестр у меня в голове. Ни на чем не умею играть, а музыку запоминаю и не забываю. Который раз слушаю каждую вещь, и не надоедает.

Так дни и ночи нанизываются на дорогу, на мелодии и шум мотора. И зимняя пустыня, будто прислушиваясь, покорно ложится под гусеницы. Ни ветром, ни пургой не заметает моего следа…

Медленно, однообразно тянется время, словно загустевшее на морозе. Очень уж сегодня он крепок. В кабину ледяными змеями вползает из каждой щелки.

…Но что такое?

Эх, так его!

Резко торможу. Мгновение сижу неподвижно, откинувшись на спинку. Мутная, тоскливая боль пронизывает меня с головы до ног.

Левое полотно порвалось… Мертво обнажились черные катки. Вот несчастье так несчастье… Прыгаю в снег. Дыхание у губ с треском опадает инеем.

Полотно вытянулось темной полосой на примятом снегу. Палец лопнул. Два куска стального стержня остались в гнездах, а середка вылетела вон.

Как теперь скрепить полотно? Проволокой?.. В санях есть несколько мотков толстой проволоки.

Мороз ледяным лезвием вспарывает ватник, режет ноги. Даже в меховых рукавицах мерзнут пальцы. Пока поднимал полотно, примерял звенья, совсем руки закоченели.

Замотал проволокой, а душа неспокойна: слабо, хлипко получилось. Разве что для пробы. Проехал немножко —

--">