Максим Вадимович Михайлов - Правда о страшной смерти Анжелины Радьё

Максим Михайлов Правда о страшной смерти Анжелины Радьё, графини де ла Видэ, урожденной баронессы де Фортересс

Сейчас, когда прошло уже много лет с той памятной ночи, мне все еще снятся кошмары, от которых я с криком просыпаюсь, комкая влажные от пота простыни. Молчаливая служанка Мария, — на молчании я особенно настаивал, принимая ее на работу, — бесшумно приносит мне кружку глинтвейна и мокрое полотенце. Пока я вытираюсь и обжигаю горло жадными глотками горячего напитка, она меняет мокрое белье. Затем Мария, не произнося ни звука, забирает поднос и полотенце и так же бесшумно исчезает. Я очень ценю ее беззвучие и незаметность, которые дают мне почувствовать, словно во всем поместье кроме меня нет ни единой живой души. С тех пор, как моя Анжелина, мой белокурый ангел со смеющимися глазами, покинула меня, я не хочу и не могу даже помыслить о другой женщине в доме. Я знаю, что будет. Однажды я проснусь и услышу звонкий голос. Услышу легкие шаги. Я выбегу в коридор, босой, в одном лишь халате, только для того, чтобы узреть перед собой довольную жизнью краснощекую простолюдинку, напевающую всякую чушь о ярком солнце и теплом лете. Не уверен, что рассудок выдержит подобный удар. Быть может, забытье в безумии — наилучший выход, но только не для меня. Когда настанет час, я должен подняться на небеса в здравом уме, чтобы там, увидев ее глаза, в которых снова будет эта затаившаяся от всех, кроме меня, ласковая улыбка, воссоединиться с ней на века.

Анжелина! Мой ангел! Небеса, выпустившие тебя, чтобы озарить мою жизнь лучом истинного света, оказались столь жестоки, что забрали подарок назад. Лишь два года, два стремительно промелькнувших года, в моем поместье было светло. Всего лишь два года я улыбался по-настоящему. Всего лишь два года я был живым.

Мне никогда не забыть день нашей первой встречи.

Я праздновал тридцать второе лето, считая себя мужчиной в самом расцвете сил. Несмотря на то, что все гости были приглашены на вечер, экипажи начали прибывать в поместье ла Видэ засветло. Все считали своим долгом вручить мне подарок сразу же, при встрече, и вскоре мельканье лиц и красивых безделушек слилось в единое разноцветное и утомительное пятно. Почувствовав, что этикет вполне может стать причиной моей безвременной кончины, я спихнул приветственные хлопоты на слуг и скрылся от всех на окраине обширного парка, где вряд ли бы кому пришло в голову меня искать.

Я недооценил смекалку некоторых приглашенных. Но жалеть о том не пришлось — именно так я познакомился с Лэйлой, кобылой чистейших арабских кровей, со шкурой настолько черной, что при первом взгляде она показалась мне пятном ночи на меркнущем сером полотне угасавшего дня. И в тот, и в последующие дни, когда мы с Лэйлой стали настоящими друзьями, я не раз замечал, что рядом с ней всегда светлее, чем то полагалось по времени. Но в ту минуту я лишь застыл в немом восхищении, а полковник Бутентрэн, мой старый приятель и сослуживец, продолжавший служить Его Величеству много после моего увольнения из армии, с усмешкой подвел великолепного зверя прямо ко мне.

Покрытые тонкой красной паутинкой жилок, выпуклые белки глаз на абсолютно черной голове лошади смотрелись ярчайшими звездами ночного неба.

— Пьер, мой добрый друг! — воскликнул Бутентрэн, — ты, как я погляжу, вообще не стареешь?

Я обнял его искренне и радостно и тепло приветствовал, но взгляд мой, помимо воли, возвращался к грациозно переступавшей рядом с нами красавице.

— Отличная лошадь, дружище, — сказал я, — признаться, мне будет неловко предлагать ей свою конюшню — мои лошади попросту умрут от зависти в таком соседстве!

— Мне жаль их, Пьер. Очень жаль, ибо ничто не убережет несчастных от печальной судьбы, предреченной тобой. Ведь это — твоя лошадь. С днем рождения, мой старый друг.

Он улыбнулся. А я потерял дар речи. Полковник продолжал говорить, но я не воспринимал ни единого звука. В умных глазах моей лошади, смотревших прямо на меня, казалось, была ответная радость от нашего знакомства.

— Как ее зовут?

Бутентрэн понял, что я его не слышу. Он прервал свои разглагольствования и расхохотался.

— Ее имя Лэйла. Араб, продавший мне ее, сказал, что на их языке это значит «Ночь». Говорил, будто кобыла волшебная, и некогда могучий джинн заключил в ее теле самум, пустынный ветер. Владей ей, Пьер. Она стремительна, как ураган, но кротка, как овечка. Оседлай ее и поймешь, о --">