Тата Ефремова - Мосты не горят

внушительному особняку у реки. За рекой торчали Красногорские высотки. Длань Киприянова простиралась над всем районом. Но жил он поближе к центру паутины, как и положено пауку. Впрочем, в городе поговаривали, что в последнее время он совсем отошел от дел. Оно и понятно, почему.

Джип въехал через центральные ворота, покатился по подъездной с соснами и бездарно наваленными кучами камнями, должными изображать альпинарии. Меня провели через роскошный холл, по мраморной лестнице с заглушающим шаги пестрым ковром, на второй этаж, в обитый теплым деревом, пахнущий табаком и книгами кабинет. Жаба остался за дверью. Скат вошел первым:

— Борис Петрович, вы позволите?

Из кабинета раздался раздраженный голос:

— Сеня, привез? Заводи, быстрее.

Я вошла. Сеня-Скат отошел в сторону, и я увидела Киприанова. Темноволосый мужчина, лет сорока восьми, с глубоко посаженными глазами, выпирающими передними зубами и острым, неприятным почти до физической боли, взглядом. Я видела его несколько раз в городе и на обложках местных газет и журналов. В других обстоятельствах мне бы сейчас было очень страшно.

Борис Киприянов – местный авторитет, власть имущий. Предприниматель, бизнесмен, меценат, вхожий в высшие административные круги. Как и все, выходец из лихих девяностых, с впечатляющим послужным списком ходок и закрытых, за отсутствием улик и благодаря своевременному исчезновению свидетелей, уголовных дел. Крысак. Так его называют местные. Киприянов сам родом из здешних краев.

Лера подарила мне книгу с байками Красных Гор. Одна история повествует о том, как после войны на Бортневский элеватор, что до сих пор стоит на левом берегу реки Бортянки, завезли добытое по репарации зерно. За зерном пришли крысы. Бог знает, где они отсиживались и лучше не думать, чем питались, пока люди умирали от голода. Охранники элеватора днем и ночью отбивались от крысиного полчища палками - грызуны нападали стаями. Где-то раздобыли котов, оголодавших и готовых на все. Первое время люди охотились заодно с ними, чтобы крысы не сожрали мурзиков вместе с зерном. Кошки плодились, крысы отступали. Выжили самые осторожные и ловкие. Среди них был Крысак – огромный бурый зверь с крупными желтыми резцами. Говорят, что приподнимаясь на задних лапах, он мог достать до колена взрослого человека. Его боялись даже сторожа и работники элеватора. Он нападал первым, и на людей, и на котов. Нападал и скрывался. Суеверные крестились – одни говорили, что в Крысака вселился дух убитого наци, другие, что крысы обладают коллективным разумом и мстят людям через грызуна-убийцу. Однажды Крысака ранили из ружья. Он лежал на гнилых досках, истекая кровью, и люди толпились вокруг, боясь подходить ближе. Кто-то ткнул его лопатой, зверь взвился и исчез в щели между трубами. Больше Крысак на элеваторе не появлялся. Видимо, сдох где-то от раны, или собаки прикончили (коты к нему даже раненому подходить боялись).

Ох, не к добру вспомнилась мне эта история. Киприянов лежал передо мной на кушетке в стиле арт-деко, шарил по мне узкими глазками. Если бы узнал, о чем я думаю, я бы и копейки не дала за свою жизнь. Хотя, смотря что ему надо, Крысаку.

Киприянов был болен. Лицо у него было коричневое, как сухой осенний лист, и тело горело, как в пламени. Тьма обратилась в болезнь и достала его изнутри, жарила без огня. Я чувствовала его боль. И все. Совершенно нечитаемый человек. Как странно. Словно я на какое-то время лишилась незаметного, но такого привычного бокового зрения.

Полноватая светловолосая женщина в зеленом медицинском халате и с усталым озабоченным лицом настраивала капельницу у левого бока больного. Она бросила на меня недовольный взгляд. Как же, я смела побеспокоить ее пациента. Интересно, сколько он ей платит за этот неравнодушный взгляд и гримасы сострадания? А она знает, что он убийца?

Киприянов заметил, куда я смотрю, и кинул медсестре через плечо:

— Выйди.

Та состроила очередную мину, но спорить не стала. Киприянов не тот человек, чтобы с ним спорить.

— Сеня.

Скат, не помешкав ни секунды, скользнул к двери, встал там с каменным лицом. Комната была длинная и узкая, голос Крысака гас в тесных пространствах между громоздкой мебелью (ампир, барокко), оседал на стенах, обитых итальянской шелкографией, тонул в обивке. Роскошь. Эклектика. Безвкусица.

— Не такой я тебя представлял.

— Меня?

Уж совсем молчать я не могла. Люди не молчат, когда их --">