Руслан Ряфатевич Агишев - Князь Ядыгар

На нем сидел богато украшенный камзол с несколькими рядами ярко надраенных бронзовых пуговиц, доходивших до широких ярко красных отворот. На ворот камзола спадали тщательно завитые кудри светлых волос или парика. «Точно, иностранец. Завитый парик. Камзол необычный. Ха-ха! Это у него чулки или колготы что-ли?! Прямо Д,Артаньян какой–то местного разлива. Хм... И попахивает от него чем-то странно знакомым. Б...ь, это же табак! Черт! Раз здесь курят или нюхают табак, то я точно не в Ванином времени! Тогда за это так наказывали, что можно было уродом на всю жизнь остаться. В XVII в. тоже кажется табак не сильно жаловали. Может я конечно и ошибаюсь, но вроде за это ноздри рвали... Вот ближе к Петру Алексеевичу все начало кардинально меняться. Получается, выбросило меня далекова-то...».

Не менее странно был и вооружен этот человек. Вместо привычных мне слегка изогнутых сабель, а то и мечей, у его пояса висели ножны то ли с палашом то ли со шпагой.

– Я Франц Лефорт, – скаля крупные чуть желтоватые зубы, дружелюбно пролаял он с таким видом, словно имя его должно быть знакомо едва ли не каждой собаке; у меня же его имя никаких значимых асоциаций и не вызвало. – Мне потребен хороший малшик для службы.

Видит Бог, в первые мгновения я заподозрил этого человека в чем-то очень нехорошем. Этот его странный, напоминающий немецкий акцент, его то ли чулки то ли гольфы, в добавок длинные кудри не слабо насторожили меня. Кто знает, что на уме у этого непонятного человека, так отличающегося от остальных на рынке? Я прекрасно помнил эти исторические байки о засилье скрытых содомитов в средневековых замках, монастырях и дворцах, процветали целые общества извращенцев. Правда, ошибку свою я осознал почти сразу же.

– Ты стать настоящий зольдат, кароший зольдат. Разве тебе это нравиться? – Лефорт презрительно указал на валяющиеся вокруг раздавленные пирожки. – Его величеству Петру Алексеевичу нужны карошие зольдаты. Тъебы будут карашо кормить. Млеко, яйки, сало. Ты есть учиться стрелять … пуф-пуф фузея и получать много-много серебряный пфенниг, – он вновь оскалил крупные желтые зубы и характерным жестом потер пальцы. – Очень много серебряный пфенинг.

Только что пытавшийся встать на ноги я бессильно повалился обратно. Теперь–то до меня дошло, куда очередная картина забросила мою грешную душу. «Б...ь! Конец XVIII в.! Это же тот самый Франц Лефорт, швейцарец на русской службе, который станет ближайшим сподвижников будущего первого русского императора. Выходит, здравствуй, свет Петр Алексеевич со своими войнами! Опять... буду, значит, мотаться между плахой, виселицей и отравленным кинжалом, пытаясь добраться до очередной картины. У-у-у-у-у! Как же так?! Меня не могло забросить в другое время? В более спокойное время, когда не было войн? Б...ь, а когда у нас не было воин? Когда у нас не гнобили людей! У нас в какое время пальцем не ткни, обязательно попадешь или на кровавую войну, или на людоедские реформы, или на все это одновременно! Каждые двадцать-тридцать лет кто-то к нам лезет из-за границы, или мы туда премся, или очередной правитель начинает ставить новый эксперимент. Нет у нас спокойного и мирного времени! Нет, от слова совсем! Ха-ха-ха, мое время походу самое спокойное...».

Едва не раздавленный этими мыслями, я толком чуть не пропустил, как Лефорт меня поднял на ноги одним сильным рывков и быстро оглядел мои раны. В его ловких, выверенных движениях чувствовался большой опыт то ли врачевания, то ли, наоборот, убийства. И, пожалуй, более верным будет второе.

– Я давно приметить тебя, малчик. Ты есть ловкий, сильный и … ха-ха-ха наглый, – он быстрыми движениями вытер мне кровь с разбитого лба и повел за собой. – Это кароший качества для настоящего зольдата! Слюшаешь? Будешь у меня в услужении. Плачу в месяц четверть пфенинга и кормлю в своем доме. Будет сытная, гут, пища! Малчик, ты меня понимайт?

Я конечно утвердительно кивал на его вопросы, но больше машинально. В голове моей в эти минуты крутились совершенно иные мысли. «Не–е–ет, я не хочу быть солдатом. К черту эту романтику! Первый петровский набор в армию все равно едва ли не весь в землю ляжет. Не нужно мне этого! Таким макаром я свою картину точно не найду. Сгину где–нибудь в поле или под стенами крепости. Не-е-е! Не хочу я за Родину и за Сталина здесь под пули лечь. Если уж и сдохнуть тут, то лучше с пользой».