Алексей Анатольевич Притуляк - Воскресный паром в Палестину

Притуляк Алексей
Воскресный паром в Палестину

    Когда Игнасио Перес подошёл к пристани, там уже было шесть человек. Какой-то старик в поношенной серой рубахе и в сомбреро сидел на причале, опустив бледные под задранными штанинами ноги в воду. В зубах у него дымилась кукурузная трубка. Мужчина и женщина — должно быть, муж и жена — стояли, прижавшись спинами к стене домика смотрителя и монотонно спорили о чём-то вполголоса. Два карабинера присели на облезлую лавку, а между ними сидел третий — худой парнишка в клетчатой рубахе и шароварах. Руки его были связаны в запястьях толстой перекрученной проволокой. Один из карабинеров — тот, что слева — болезненного вида, с бледным лицом и большой родинкой на щеке то и дело заходился в сухом кашле. Тогда арестованный поворачивался к нему и что-то говорил, и в уголках его губ подрагивала улыбка. Но улыбка эта не была ни насмешливой, ни издевательской — он, кажется, сочувствовал своему стражнику. Второй карабинер, с лицом деревенского пастуха, со светлыми усиками, что едва пробивались над верхней губой, в усталой задумчивости смотрел на реку. И пленнику и его стражам было едва ли больше двадцати лет. Игнасио Перес несколько минут рассматривал их, пользуясь тем, что они не обращают на него внимания. Ему нравилось исподволь наблюдать за людьми в те мгновения, когда они думают, что их никто не видит и потому с лица их сползает маска, которую носит каждый человек.

    Те двое, у стены, продолжали то ли спорить, то ли ссориться. Но на их лицах не было ни злобы, ни раздражения. Так ссорятся из-за какого-нибудь пустяка люди давно изучившие друг друга и знающие, что их ссора не закончится ничем серьёзным, что она — одно привычное мгновение жизни, которое — и глазом не успеешь моргнуть — сменится другим.

    Кивнув по дороге карабинерам, Игнасио Перес подошёл к старику и присел рядом на землю.

    — Скоро паром? — спросил он.

    — Кто его знает, — отозвался старик, бросив на Игнасио Переса быстрый нелюбопытный взгляд. Трубка его забулькала, когда он вытягивал из неё очередную затяжку.

    — Разве у него нет расписания?

    — Только не на воскресенье, — усмехнулся старик.

    — Да, воскресенье — особенный день, — сказал Игнасио Перес.

    — Точно, — подтвердил старик.

    — За что его, не знаешь? — спросил Игнасио Перес, кивнув через плечо на пленника.

    — Убийца, — с готовностью отозвался старик, словно с самого начала ждал этого вопроса. — Убил одного дельца в Пасабильдо.

    Игнасио Перес обернулся и с новым интересом поглядел на арестанта.

    — Он? Убил?

    — Ну да, он, Сильвестре Ибаньес.

    — А как дознались, что он?

    — Как-то дознались. У них там алькальд ушлый в Пасабильдо, ох ушлый! Аурелио Домингес. Зять Орасио Мартинеса, если знаешь.

    — А если не он убил?

    — Он, как не он? — старик взглянул на Игнасио Переса, покачал головой. — Аурелио Домингес дело знает. Ушлый он. И всегда такой был.

    — Но это же мальчишка совсем, — сказал Игнасио Перес.

    — Если для тебя он мальчишка, так для меня и вовсе ещё не родился.

    Старик рассыпался мелким трескучим смехом. На вид ему было не меньше восьмидесяти. Худоба, живость и быстрая речь делали его моложе, но стоило присмотреться к лицу, шее, рукам, как сразу становилось ясно, что ему никак не меньше восьмидесяти.

    — Тут дело какое… — сказал старик, — чтобы убить, ума много не надо — были бы руки да не было бы совести.

    — Это верно.

    — Теперь его расстреляют.

    Игнасио Перес промолчал.

    — И поделом, — продолжал старик. — Хоть я покойника и не любил, но убивать никому не позволено. Каким бы ни был человек, а жизнь ему богом дана, и только бог имеет право её отнять.

    — Расскажи это Орландо Хуаресу и его полковникам.

    — Эй, эй! — испугался старик и даже оглянулся, не слышит ли кто. — Купи уздечку для языка. Пойди к алькальду, он тебе недорого продаст.

    — Почему ты не любил покойника?

    — А его никто не любил.

    — Ну а ты почему?

    Старик принялся раскуривать погасшую трубку. Долго пыхтел и причмокивал, влажно шлёпая губами. Трубка булькала и сопела.

    Потом он сказал:

    — Да, никто не любил Матео Чиньеса, вот как. А ему от этого хуже не жилось. Плевать ему было, любят его или нет. Лишь бы денежки исправно шли. Теперь-то ему деньги ни к чему. А любовь и подавно.

    — А за что он его убил?

    — Говорят, из-за --">