(Genesis in Hell) - Хаос: Наследник Ведьмы (СИ)

========== Начало начал ==========

All day I’ve been wondering

What is inside of me

Who can I blame for it?

Amanda Palmer — Runs in the family

Я отлично помню тот день, когда вся моя жизнь изменилась раз и навсегда.

Пожалуй, даже лучше, чем хотел бы.

Этот день… День смерти моей бабушки… Стоит ли говорить, что именно он сделал меня тем, кто я есть, и привел туда, где я сейчас нахожусь? Если бы не он, то вся моя жизнь сложилась бы по-другому.

Если бы тогда, полтора года назад, бабушка не умерла, я бы не парил сейчас в глубокой тьме иного мира, истекая кровью и теряя свою жизнь каплю за каплей.

У меня не осталось сил. Я тону во тьме. У меня нет больше желания бороться. Путы сна заволакивают мутный взор. Возможно, это последний мой сон. Но, может, он дарует мне хоть каплю покоя?

Пожалуйста, пусть будет так…

***

— Простите, но смерть вне моей компетенции. — Старый врач устало качает лысой головой и нервно поправляет очки. Я наблюдаю за его рваными движениями, а внутри меня — пустота.

Я все никак не могу заплакать. Слез еще нет — глаза жжет от них, но влаги в уголках глаз не чувствую. Я стоял на входе в бабушкину комнату и никак не мог подойти к ней, распростертой на кровати.

— Вы сделали все, что могли для моей матери. — Отец подходит к кровати-раскладушке в уголке комнатки — не смей, не подходи к ней, не трогай ее, не смотри на нее — и на его широком непропорциональном лице застыла маска лживой тоски. Но его серо-голубые глаза как всегда холодны, а короткие черные пряди волосок к волоску уложены. Меня ему не обмануть. — Просто пришло ее время.

Долорес, стоящая по правую руку от меня, на другом конце дверного проема, тяжело вздыхает. Я внимательно наблюдаю за ее движениями, но искоса, едва повернув голову. Вот она поправляет светлую челку, её пальцы не дрожат. Еще один тяжелый вздох вырывается из ее приоткрытого рта, но она держит спину прямо и лицо ее неизменно спокойно. Она чувствует себя здесь лишней, чтобы понять это не надо даже присматриваться. Ее темные глаза мечутся из стороны в сторону, пытаясь зацепиться взглядом хоть за что-нибудь, лишь бы не смотреть на прикрытый тонким одеялом труп на кровати. Не за что здесь зацепиться, мама. Можешь попытаться ухватится за пустую тумбочку, слишком близкую к металлическому изголовью кровати-раскладушки и ее голове. Можешь посмотреть на простенький старенький шкаф из ели, правая дверца которого просела, а резная вязь на рассохшихся досках потеряла четкость. Больше в этой комнате ничего нет, матушка. А на то, что здесь есть, ты не посмотришь. Ты ценишь только внешнюю красоту, тебе важен лишь лоск и идеальность. А вещи бабушки простые и скучные настолько, что тошнить начинает. Так ведь ты говорила про ее вещи, да, сука старая?

Словно чувствуя мой взгляд, Долорес мнется, нервно отдергивает край кошмарной розовой кофты с отвратительными рюшами, хватается за полы светлой вязаной жилетки, но тут же отпускает ее и складывает руки на груди в молитвенном жесте. Она переминается с ноги на ногу, и ее юбка в пол ходит ходуном от частых движений ног, а стук каблуков ее туфель вонзается в мой мозг тысячами раскаленных игл. Она поджимает тонкие губы и все мечется, мечется, мечется. Мои кулаки сжимаются, плечи трясутся от гнева и невыносимой душевной боли. Я не должен сорваться, не при ней. Она никогда не любила, когда я ссорился с родителями.

Опустив глаза в пол, я начал судорожно считать трещинки в досках — все, как учила бабушка. Раньше это помогало мне успокоиться. Сейчас — нет.

— Да упокоит Господь ее душу, — я слышу шорох ткани — Гарольд накрывает мертвенно-бледное и кошмарно умиротворенное лицо тонкой простыней. В моей груди все клокочет от целой бури эмоций.

Трещинки расплываются перед глазами, стук маятника в висящих над дверным проемом старых часах с кукушкой бьет по ушам, запах ладана и смерти душит. Я задыхаюсь от боли и нежелания принимать реальность такой, какая она есть. Под тканью черной толстовки мне холодно, хотя на улице март — ее любимый март, она всегда любила этот месяц за то, что именно в нем жизнь возвращается в мир — и температура пятьдесят девять градусов по Фаренгейту. Внутри что-то отмирает — очередной выдох умирает в легких. Ком встает в горле так плотно, что без

--">