Виктор Петрович Астафьев - День Победы

поспал, потом проснулся с чувством необлегченной обиды и заставил себя вспомнить о том, где и как я встретил начало войны?

Я снова поплакал и снова уснул.

Вдруг засов загремел, как в кинокартине, где возмущенный и разъяренный пролетариат освобождает любимых большевиков, как в кино же, лязгнуло железо, распахнулась дверь, и, как в патриотическом кино же, яростный раздался возглас революционного моряка:

— Выходи!

В дверях стоял всамделишный пьяный и взбешенный моряк — Женька, сжимающий в кулаке гранату-лимонку, которая при ближайшем рассмотрении оказалась замком. За ним маячил еще кто-то и еще кто-то.

В отдалении, за спинами бойцов ныл постовой:

— Ну мне ж попадет, ребята! Ну зачем же вы замок сорвали? Ну, меня ж посадют…

Женька никого не слушал и никому не подчинялся. Он презрительно бросил замок в угол подвала, приблизился ко мне, вынул из-за пазухи недопитую бутылку, выковырял из одного кармана мятую кружку, из другого луковицу, еще похлопал себя по всем карманам и более ничего не нашел. Он налил мне полкружки зелья и сказал:

— Для начала маленько, а то худо будет, — и возгласил, мотая бутылкой перед столпившимся в дверях народом: — За Великую Победу! За нашу славную Победу! Ур-ра-а! — и припал к горлу бутылки, глотнул и сунул ее в народ. А я тяпнул из кружки жидкой, противной жидкости и задохнулся, прижав ко рту рукав гимнастерки.

— Эй, ты, попка! Отдай человеку обмотки и ремень! — скомандовал постовому Жорка.

— Да оне же у старшины. Мне же попадет! Вы чё делаете, бляди!? Это ж нападение… Трибунал же мне и вам.

— Молчи! Выпей и заткнись! Дайте ему выпить! Ярик, у тебя чё-нибудь осталось?

— В мэни трошки е! — высунулся из толпы Миша из Грицева, к моему удивлению маленько выпивший и все еще плачущий. Он отдал Жорке чуть початую бутылку чистой водки. — Хороныв. До свитлого дня хороныв. Вид хлопцив прятав. Я на часы ей вымэняв. — И, заливаясь слезами, продолжал. — Я ж просыв. Просыв того часового: «Пусты мэнэ до Выти, пусты мэнэ до Выти. Мы умисти посыдымо. Мабуть, выпьем, дэнь-то який!». А вин: «Нэма ключа, нэма ключа…»

Женька завез по плечу Мише:

— Все мы контуженные — люди союзные. Выпей, Витек, выпей еще! Ты ж ее, эту Победу, выстрадал! Они по три раза ранены, да? Старшина… — и вдруг взвился. — Пойдем! Пойдем кончать эту падлу!

Меня быстро разобрало, и мы ворвались в каптерку старшины. Женька снова с замком в кулаке, я с бутылкой. Каптерку мы заперли на задвижку, оставив за дверьми толпу любопытных.

— Та хлопцы! Та шо вы? Та яж як лучче хотив… служба ж… — лепетал старшина, вжавшись в угол каптерки.

— Ладно! — сказал Женька и побрякал замком по лбу старшины. — Не будем такой день мы губить и поганить. Но мы тебя все равно кончим! — и сделал многозначительную паузу. — Так кончим, что ни одна собака следов не найдет! Понял?!

Старшина, слабея ногами, садился на топчан, ничего не отвечал.

— Понял, спрашиваю?

— Поняв, хлопни, поняв! — лепетал старшина и показывал в изнеможении на тумбочку. — Там, там…

На тумбочке в пузырьке была валерьянка. Женька презрительно оттолкнул ее, вылил из моей поллитровки остатки водки и сунул кружку старшине:

— Вот что тебе сегодня надо пить. Пей! За Победу, которую мы раздобыли, и для тебя! Пей! И дело разумей!..

Старшина покорно выпил водку и в ту же кружку накапал валерьянки и, ее выпив, сипло сказал, прослезившись:

— Спасибо, хлопцы! Ох и трудно ж з вамы, ох трудно!

После обеда, среди двора собрался народ и построен был поротно, вынесено было знамя полка, явились разряженные офицеры, и начался митинг, вялый, с казенными речами и патриотическими призывами, — хвастаться-то конвойному полку особо нечем, а без хвастовства и бахвальства какой у нас может быть митинг, какое собрание, но для выкриков, лозунгов и битья себя в грудь, конечно, наскреблось кое-что в истории и этого полка и в головах его бравых офицеров. Главное было орать здравицу Сталину и при этом желательно прослезиться, тогда и у нас, у всех, у рядовых, недобитых, закладывало в груди и нутро окутывало горячим паром. Такие уж мы люди русские, чувствительные люди, от веку слезой расслабленные. — перебьем друг друга и досыта наплачемся, обнаружив, что зря впопыхах перебили друг дружку.

Тут, на митинге в честь Дня Победы в городе Ровно я услышал цифру наших потерь на войне — двадцать шесть миллионов человек. Но потом все «уточнилось» и цифра была --">