Оралхан Бокеев - Поющие барханы

Художник ВЛАДИМИР МУРАВЬЕВ

© Перевод на русский язык.

Издательство «Советский писатель», 1981 г.

ПОЕЗДА ПРОХОДЯТ МИМО (Дархан)

I

Сотрясая степь, прошел еще один поезд.

* * *

Уже и за полночь перевалило, а он никак не мог сомкнуть глаз. Мысли, одна тяжелее, тревожнее другой, так и наплывали, наплывали на него. Он ворочался с боку на бок и наконец, измученный бессонницей, усталый от изматывающего, бесплодного лежания, поднялся и вышел из дома.

Степь — она все та же: невозмутимая, молчаливая, строптивая, лежит куда ни кинешь взгляд. Вот только поезда, с грохотом проносящиеся мимо, нарушают ее покой.

В последние годы начал замечать Дархан: эта тихая, милая его сердцу степь стала издавать порой странные звуки; как будто бормочет она во сне; или как младенец причмокивает, тянется к материнской груди. То ли гулкий перестук колес пугает ее, то ли какие-то неведомые явления происходят в ее чреве…

И все же есть в ней постоянство, устойчивость, уверенность. Чем больше свирепствуют над степью зимой бураны, а летом — зной, тем отчетливее обнаруживает она то, что свойственно ее сути, — широко, красиво она скроена, чиста, а главное — вечна…

Солнце давно зашло, было темно, но Дар хан мог с закрытыми глазами дойти до холма с могилой. Все ее четыре стены наконец-то встали над землей как нужно, должным образом. Вот уже год Дархан возится с этой могилой из красного жженого кирпича. Он предназначает ее для себя. Он уверен, что умрет не сегодня и не завтра, и потому не торопится, строит основательно, добротно.

Месяц на небе только-только начал нарождаться, серп его был похож на остаток жира, растворяющегося на дне горячего казана. Дархан вгляделся в мазар Кенгира, стоит себе на месте из века в век, а он, старый дурень, уснуть не может, словно кто-то похитит у него его могилу. Вот она — залита слабым еще молочным светом молодого месяца. Степь в мглистом полусумеречном сиянии; несколько домишек, их с десяток, спокойно снят, завернулись себе в ночную тьму.

Все преобразили ночь и сияющий кусочек месяца, не узнаешь никого и ничего: одинокие домишки стали привлекательнее и уютнее; горки бережно уложенного рядами кия — этого надежного топлива из кизяка — превратились в загадочные возвышения. Так, пожалуй, высунется в лунную ночь человек с рябым лицом, следов оспы не будет видно, только лицо будет таинственно светиться в обманчивых молочных лучах.

Родной его разъезд Жыланды представляется сейчас Дархану куда более прекрасным, чем он есть на самом деле.

Жыланды уместился на крохотном кусочке безбрежной пустыни. В ней, этой пустыне, предостаточно и зноя, и озер с утками-лысухами, и зверья, и птиц. А вот Жыланды… Расположен-то он на столбовой дороге, через нее проходит все новое и хорошее, а он все еще маленький, затерявшийся в пустыне разъезд. Изредка его пробуждают стуком колес проходящие мимо поезда; он дремлет, этот разъезд, и как будто ждет не дождется кого-то, кто его приобщит к жизни энергичной, заполненной большими, важными делами и обязанностями, приблизит к людям. Бывает, стоит вот так Дархан ночью, стоит, опершись о притолоку, одолевают его разные невеселые мысли, — они, окаянные, как нарочно, приходят, когда ты один, наедине с собой оказываешься, и вдруг вообразит он, что небольшой его аул потерялся, заблудился в глухомани и теперь навсегда отрезан от мира — от всего, что есть доброго и злого в нем.

Дархан опять глянул на обглоданную вековыми ветрами могилу — обитель батыра Кенгира. Боже, какая она сказочно-красивая, вся переливается в лунном свете, прямо-таки тянется к небесам.

Именно этот величественный мазар с куполом до неба и фундаментом, закрепившимся далеко под землей, подали ему, Дархану, благословенную идею, которая ему и во сне бы никогда не приснилась. Чего только не приходит в голову человеку, измочаленному прожитыми годами и бедами, всякое приходит! Пока об одном думаешь, другое --">