Николай Матвеевич Грибачев - Там, впереди

настил, рев мотора, синий выхлопной дым, вихри земли из-под гусениц танка, взбирающегося на крутой противоположный берег. Тусклые от пыли, пригашенные растечениями белесой мглы леса, злой зуд новой самолетной волны — чьи они? Темное, худое лицо Алексея, торопливое — опять на крике — прощание и пожелания удачи.

Вот и все. Был — нету. Даже о гибели его я узнал после войны, когда в округе повели счет убитым…

Теперь я вот снова видел Наталью Ивановну, словно замкнулся какой-то огромный круг, по которому мы бежали все это время в чередовании радости, горя, праздников и похоронок, это была уже другая женщина, другой человек, изувеченный, выжатый, утомленный жизнью. Я спросил:

— По хозяйству, наверное, трудно хлопотать?

— Какое у меня хозяйство… Все на Никите, младшем, — он бригадир у трактористов. Я разве в огороде покопаюсь да за внуками пригляжу. Мне на этом свете мало чего осталось, все на тот сбылось.

— Меня не узнали, — попытался напомнить я. — А ведь был у вас в гостях. С Алексеем приходил, когда учились.

Она долго всматривалась, покачала головой:

— Нет, не познаю… Годов-то сколько сплыло, все поменялось — земля, люди. Мне уж и по селу ходить боязно — улицы не те, народу со стороны наметалось много. Старые, кто как, чуть не все прибрались, молодые наплодились, чей родом — не признать.

— А Полину Сосновскую помните?

— Нету Полины. В другом краю проживает. Муж ее с полицаями водился, судить не судили, большого зла не творил — это правда. А людям в глаза смотреть — стыдоба. Сами и отмелись. Да и жизнь у нее была как у веника — им и пол метут, им и ноги оботрут. Муж ледащий, запивошка, а баба она на возрасте — куда денешься?

И опять замолчала Наталья Ивановна, погрузилась в какое-то свое раздумье, смотрела мимо нас, в окно. Мы переглянулись и хотели прощаться, как вдруг она подняла руку, растолкнула пошире створки окна, показала в поле:

— Опять вот… Видите? Идет… И другие с ним…

И так действовал полусумрак дома, шелест и плеск дождя, твердая убежденность Натальи Ивановны, что и я стал всматриваться в чуть дымный горизонт. И мне начало казаться, что вижу голубоватую, с расплывающимися контурами фигуру солдата за краем поля, на фоне бегущих облаков. И за ним, за первым и еще. И когда я поворачивал голову, они тоже перемещались, будто совершали беззвучный марш из уже такого далекого прошлого в какое-то не менее далекое будущее. Стало даже немножко не по себе, на мгновение мелькнула странная мысль — мы их похоронили, дали над могилами прощальные залпы, а вдруг и правда осталась какая-либо эманация, что ли, какие-то сгустки энергии, которые не рассеиваются, а постоянно движутся в том же пространстве и времени, что и мы? Или — в нас самих? И, словно с киноленты на экран, переносятся живым воображением на облака, воды, леса, травы?

Я отвернулся от окна, мгновение посидел с закрытыми глазами, покурил. А когда посмотрел снова, увидел вершинки молодых березок у большака — растушеванные дождем, они наклонялись и распрямлялись под ветром, наклонялись и распрямлялись. Но через мгновение глаза опять застлались дымкой и снова привиделось — это в самом деле идут они, те, чьи могилы в лесах и в полях, на горных хребтах и в долинах, в своих и чужих землях. И так будут идти всегда, пока они у нас в памяти, пока живы мы.

А что дальше-то — уже знать и объяснять не нам. Другим, чьи шаги у нас за спиной.

Примечания

1

Спустя несколько лет после того, как было написано «Бегство на Усух», Джон Стейнбек опозорил себя во Вьетнаме и был осужден прогрессивной общественностью. Я присоединил свой голос к этому осуждению, но — что написано, то написано. (Прим. автора.)

(обратно)

2

Все цитаты из газеты 1971 года точные. (Автор.)

(обратно)
--">