Николай Матвеевич Грибачев - Там, впереди

обснеживает — что углядишь? Одно и есть, что машины по сутеми свет полошат.

Сын ее, старший лейтенант, убит в предзимье сорок третьего у Днепра. Похоронку получили в сорок четвертом, по изгнании немцев, а где могилка, толком не разобрать. И не осталось в память о нем ничего — ни вещи какой, ни письма, ни фотографии. Мужа ее застрелили каратели неизвестно за что, хату со всем нажитым спалили. Ходили после, копались в золе и кирпичных обломках от печки — да это так, по обычаю, а найти — что найдешь? Наплачешься лишний раз, да и все… Мы с приятелем, брянским партизаном, и приехали теперь к ней с тем, чтобы передать небольшой портрет погибшего сына — копию с копии групповой фотографии, сделанной в те немыслимо далекие времена, когда я вместе с ним учился в школе крестьянской молодежи.

Оригинала не было и у меня. Он погиб в моей смоленской квартирке — книгами, альбомами, всем, что под руку попало, немцы по недостаче дров топили железные печки. Дым растекся, пепел выкинули — было и не стало. Потом уже друзья из уцелевших, как «на погорелое», дарили посильно кто что мог, в том числе и копию группового снимка. Наверное, Наталья Ивановна прослышала о нем от кого-то из наших сельчан, прислала письмо, которое кончалось просьбой «помочь в старости горемычной».

Сначала, когда мы отдали ей, она долго всматривалась в плохонький снимок, затем обеими руками прижала его к груди и заплакала — без всхлипов, молча, каменно. Только слезы катились и катились по морщинистым щекам. Мы сидели безгласно, не осмеливаясь ни разговаривать, ни уйти, — так было велико, из таких глубин шло это горе, что замораживало душу, поражало немотой. А за окном пощелкивал по листьям дождь, пахло вишневым клеем и тмином, в овражках, в кюветах неназойливо жужжала легкая, животворящая вода.

Выплакавшись, Наталья Ивановна спохватилась:

— Аль, может, и не завтракали? Или чайку закипятить?

И я при этом, словно тяжкие пласты времени внезапно расступились, в необычно полной зримости увидел не эту Наталью Ивановну, согбенную, с погасающими глазами, а другую, статную, быструю, ласковую прибаутницу.

Однажды весной, перед окончанием занятий в школе, когда выпало два свободных дня, ее сын Алексей пригласил меня к себе погостить. В послеполуденный час шли тропинкой через рожь, которая выгоняла колос и вся отсвечивала голубым, а при несильных колебаниях ветра бралась текучими серебряными пятнами. Перепархивали и посвистывали птицы, под холмом, на закрайке луга, что-то слишком рано, поскрипывал одинокий коростель, над густой синевой запойменных лесов высились белопенные облака. Все вокруг дышало волей, добротой, покоем.

Мы с Алексеем были одногодками, пошло по семнадцатому, и каждая клетка тела просила, неугомонно требовала движения, не утомляясь им, а удовольствуясь, набирая силы. И где-то в глубине души, не вполне осознанная, туманная, приятно дурманящая, поднималась жажда любви, девичьей ласки. Так что и не гостеванье виделось нам, не блины и пироги, а гулянки.

— Девки наши складные, — говорил Алексей. — На песни заливистые, пляшут до угара. Гармоней две на одну улицу — сыпь, Семеновна, всю ночь от солнца до солнца! Обутка бы только крепкой была. Жаль — ты на пляску не мастак.

Я и правда не умел танцевать, к тому еще был неловок, застенчив, оставаться наедине с девчонкой боялся. В отличие от Алексея — он был чуть повыше ростом, пофорсистее, боек, разговорчив, порой задирист.

— Да ничего, — утешал он меня вслед за тем. — На бревнах да на крылечках посидеть, подразниться, потискаться. Коленки у них, у девок, гладкие, горячие.

— Сам пробовал?

— Ага. В заварушке. У Полинки Сосновской. Визжит и дерется, но потом не злобится. Вроде ничего не было. Значит, самой по душе, так выходит?

— Не знаю.

— Ничего, навыкай и ты. Смехоту рассказывай, красу нахваливай — они любят!

— А если Пушкина или Есенина читать? Как думаешь?

Сказал я это потому, что поэзией у нас увлекались в школе многие, иные сами пробовали писать, даже рукописный журнал издавали. И у девчат, учившихся с нами, пишущие и чтецы выделялись в особость.

— Не знаю, — сказал Алексей. — Неграмотные они, наши девки. У нас и школы не было, когда подрастали, сам в другом селе учился. Вот если б песни пел — было б дело, певунов все любят.

Но ни песен, ни стихов, ни умения танцевать не понадобилось. Гулянка для нас получилась кислая, а о том, чтобы «хватать за --">