Асанбек Стамов - После ливня

позвякивающей связки ключей и металлических украшений на одной из двух своих коротких седых косиц ключ от сундука и, осторожно подняв крышку, извлекала на свет божий два листочка белой бумаги. Прежде чем начать письмо, мы с Чором, так сказать, согласовывали его устно. Выработанный текст я произносил вслух, Чор делал поправки и наконец разрешал:

— Теперь пиши!

Улкан-апа усаживалась неподалеку, молча кивала головой в такт движениям пера по бумаге и шевелила губами. Я перечитывал написанное вслух, Чор велел вычеркивать строчки, которые ему не нравились, добавлял что-то, а потом уже я переписывал окончательный текст набело на втором листке. Мне здорово надоедала вся эта длинная волынка, но Чору, я, разумеется, не сообщал о своих настроениях. Как только письмо было заклеено и на конверте написали адрес, Чор хватал его и прятал.

— А ты, старуха, чего раскисла? Хватит реветь! — сердито обращался он к Улкан-апе, которую в добром настроении ласково называл «байбиче».

Глубоко ушедшая в свои думы Улкан-апа вздрагивала и, с трудом распрямляя затекшую спину, подымалась с места.

— Отец Бейше, я не плачу. Лопни мои глаза, не плачу я, даже и не собираюсь, — отвечала она.

Улкан-апа и в самом деле не была в этом похожа на других наших старух и стариков, которые начинали хлюпать носом, едва только придет письмо с фронта от сына или внука. Вообще надо сказать, что Чора и Улкан односельчане считали людьми особыми, чуть ли не святыми, — оба они привыкли и радость и горе переживать в себе, никому не показывали своих чувств, с фаталистической покорностью судьбе принимали все испытания.

Гнев Чора улетучивался быстро, этому, конечно, помогало приятное сознание исполненного священного долга. С улыбкой, в которой было немало печали, он гладил меня по голове.

— Байбиче, готово там у тебя? Подавай-ка поживей, теперь уж небесные разбойники^[2] высоко поднялись, нашему грамотею спать пора.

Но я вопреки утверждению Чора никогда не уходил спать сразу после ужина. Поев, мы долго еще сидели, словно ожидая своего счастья в ночь предопределения; перечитывали письма Бейше, разговаривали о том, каким он был в детстве. Когда я читал те места в письмах, где Бейше рассказывал о своем участии в сражениях против фашистов, с лица Чора исчезала печальная улыбка, он весь напрягался, на скулах перекатывались желваки, брови сходились на переносице: то были словно отсветы далеких дней, когда он сам дрался на дубинках с врагами-конокрадами, оседлав коня. С силой опускался на колено свинцово-тяжелый кулак.

— Здорово! Вот это да, ах ты!.. — приговаривал старик.

До того как Бейше ушел в армию, я встречался с ним один только раз. Он по вызову военкомата приезжал с юга, где работал учителем, а потом получил на неделю отпуск — попрощаться с родителями. Дома он, однако, пробыл всего одни сутки, а наутро сел в поезд, который шел из Ак-Су, и уехал на фронт. И я тогда, хоть был уже наслышан о Бейше от его родителей, сблизиться с ним, конечно, никак не мог. У него и без меня хватало забот, он старался все время быть возле отца с матерью, успокоить их, облегчить им горечь расставания. На меня он попросту не обратил внимания. Быть может, оттого и показался мне Бейше суровым, сдержанным, как его отец.

Наша дружеская близость началась с переписки и сыграла свою роль в том, что я рано расстался с детскими представлениями о действительности, рано научился думать о таких сложных вещах, как жизнь и смерть, любовь и разлука.

Хорошо помню я тот день, когда написал Бейше первое письмо. Можно сказать, весь аил собрался тогда на праздник Первого мая на холме Бырджыбая. Клуба у нас еще не было, и в праздничные дни, а также и в дни, когда провожали парней на фронт, люди шли на этот холм. Мало того, ходили туда суеверные сельчане совершать моления о дожде во время засухи. Имя Бырджыбая холм получил не случайно. В начале тридцатых годов, когда организовывали колхоз, во время сходки началась настоящая свалка. Кулаки убили учителя Бырджыбая, комсомольца, смелого джигита, отрезали у него голову, насадили ее на заостренный шест и воткнули этот шест на вершине холма. Народ почитал память погибшего героя, пожалуй, больше, чем почитают святые мазары^[3]. На холме бывали люди не только по торжественным дням, а и в любое другое время. Поближе к вечеру подымались сюда, опираясь на палки, старики, что присматривали за своими буренками; подымались, освободившись --">