Гурам Шалвович Гегешидзе - Расплата

Тбилиси, его дитя, то твоя собственная история, твое нынешнее лицо начинаются с основания этого города и предопределены его судьбой.

Вот ты стоишь и сверху глядишь на Тбилиси. Сколько лет ты отсутствовал, но за это время не изменилась душа города. Конечно, построено множество новых домов, появилось много новых районов, многие старинные здания и мосты снесены или реставрированы, переделаны, но ты чувствуешь — город не изменялся, потому что внешние перемены не могут исказить душу так, чтобы нельзя было узнать того вечного, единственного и неповторимого, что незримо витает вне этих зданий и стен. Там, на улицах и в домах, людская масса непрестанно видоизменяется: одни навсегда покидают этот город, другие только что прибывают сюда, но этот круговорот не меняет ничего, потому что все, кто в данную минуту находятся здесь, живут духом этого города, насыщаются им, невольно становясь его частицей, составным элементом его, хотя, возможно, и сами этого не осознают.

Смотришь на безграничные просторы, открывающиеся с высоты. Вдали в лазурной синеве кавказского неба вырисовывается вершина Казбека, непорочно белая и чистая. Прямо перед тобой высится гора Махата, правее — грустная Табори и Шавнабада — отроги Триалетского хребта. Слева колышутся в мареве волнистые хребты Внутренней Картли. Самолеты пролетают над городом. Смотришь на все это и чувствуешь: ты — частица этого города — внезапно отделился от него, обособился, глядишь ему прямо в глаза и держишься с ним на равных. Высота, на которую ты поднялся, наделила тебя таким правом. На время ты избавлен и от рабских оков этого города, и от внутренней легкости, которая в первые минуты — когда ты взглянул с этой высоты на необозримые просторы — овладела тобой, но взамен что-то тяжкое и глубокое, словно мудрость, поглотило тебя. Поэтому и открылось сейчас перед тобой истинное лицо города, ты ощутил его суть, и тебе уже не хочется возвращаться назад, вниз, где — ты это понимаешь — снова растворишься в толпе, цельный — превратишься в частицу, а сам город, этот любимый и мучительный город, от которого ты давно сбежал, но к которому прикован навечно, на чьей почве возрос саженцем, тоже потеряет свою целостность, распадется на многолюдные улицы и площади, по которым трудно ходить, раздробится на здания всевозможных цветов и стилей, обернется зелеными скверами, просторными набережными, отданными непрерывному шумному потоку машин, концертными залами и театрами, освещенными прелестью тбилисских красавиц, стадионами, оглушенными воплями болельщиков, пустыми, пропахшими ладаном церквами, переполненным транспортом, станциями метро, большими магазинами, ломящимися от хлеба, вина и мяса, ресторанами, пестрыми, суетливыми, говорливыми базарами, жаркими серными банями и тихими скорбными кладбищами.

Поэтому ты завидуешь тем, кто обрел покой на склонах Мтацминды^[1], кто вечным сном почил здесь.

Медленно спускаешься вниз по тропинке. Сколько лет не был ты в этом городе, но сразу узнал его, едва взглянул на него сверху. Нашел почти таким же, каким оставил, обрывистые склоны так же покрыты цветущим миндалем и сиренью. Чем ниже сходишь ты, тем сильнее шум города, и растут, увеличиваются предметы… Ты видишь — по подъему Бараташвили тащатся в гору красные трамваи, слышишь гул автомобилей. Где-то далеко, у Арсенала, всползает на пригорок поезд, и до Мтацминды докатывается гудок электровоза и перестук колес. Ты уже различаешь людей, идущих по улице, и твое отношение к ним меняется так же, как меняется перед тобой город — ристалище человеческих страстей и судеб. Из открытого, беззвучно скользящего вагончика фуникулера любопытные пассажиры поглядывают на тебя, бредущего пешком, и улыбаются, а ты медленно сходишь вниз, чтобы слиться с городом и снова стать его частью.

Рассвет едва наступил, как я проснулся. Лежал я в передней комнате, окна, выходящие на улицу, и балконная дверь были открыты. До меня доносилось шарканье дворницкой метлы. По какой-то из близлежащих улиц проехала поливальная машина, омывая асфальт водой. Я слышал стук шагов раннего прохожего, куда-то явно спешившего. Под балконом громко переговаривались и звякали пустыми банками цавкисские мацонщики^[2], мешая досыпать, вероятно, не одному мне. Лучи восходящего где-то далеко за городом солнца окрашивали верхние стекла окон в рубиновый цвет. В комнате было прохладно, но стоял какой-то странный, --">