Борис Михайлович Микулич - Прощание

опустилась на тротуар. Он поднял ее. Руки дрожали, тело пронизывал холод. Сердце билось настолько гулко, что, казалось, вот-вот не выдержит грудная клетка. И молча­ли. Молчание продолжалось, наверное, несколько минут, а было такое чувство, что проходят часы. Извозчик, про­езжая, остановил свой фаэтон: «На Веселую? Тридцать копеек». Подвыпивший военный подошел, козырнул и, икая, попросил прощения. Все это вернуло Максима к действительности, и до слуха опять долетели обрывки смеха, песни, музыка. Старый сентиментальный вальс... Будто ничего этого на свете и не было — ни голодной без­домной девушки, ни беженцев, ни близкого фронта, ни калек, ни смерти, ни ужасов! Богданович торопливо начал шарить в карманах, но в руки попадается только мелочь — серебряные монетки. Он собрал их все — набралось рубля два. Этого было очень мало, до смешного мало! Пальцами он нащупал часы, отцепил их и вместе с монетками положил ей в руку.

— Вот... А завтра приходите в комитет, там помогут. Я сделаю все... Приходите, слышите?

Девушка тихо плакала.

И снова был день. Жизнь в переполненном людьми го­роде шла своим чередом. Возникали торговые фирмы, заключались контракты, наживались капиталы, капиталы гибли. Каждый публичный дом стал биржей и казино.

В синагогах решались коммерческие вопросы, в церквах назначались встречи и бракосочетания — на рынках. По­высился спрос на наркотики. За вино платили большие деньги. И вино лилось рекой. Шестнадцатилетние шли под венец со стариками и торговали своей совестью. Торго­вали всем: тухлым мясом, сапогами с картонными каблу­ками, правом не идти на войну, будущими министерскими креслами и телом. Кипели человеческие толпы, перели­вались из одной улицы в другую, с площади на площадь, с рынка на рынок, наполняя воздух разноголосым говором, бранью, хохотом, воплями, звоном колоколов и неотвязны­ми — «Подайте, Христа ради, калеке несчастному...» Об­рубок человека путался под ногами, и на его грязной рубахе блестел Георгиевский крест...

И снова был день, и девушка в комитет не пришла. Богданович сидел молча и ждал. Не дождался... Пошел бродить по городу, заглядывая в каждый заезжий дом. Дни и ночи ходил по улицам, не замечая ни тесноты, ни шума, тратя последние силы. Однажды, остановившись на площади, он почувствовав страшную усталость. Опустился на лавочку. День был жаркий, парило. Воротник резал шею. Дышать от этого было тяжело. Не стоило садиться на солнце, но и с места стронуться не было сил.

Перед ним лежала площадь, по серому булыжнику скользили тени фаэтонов, колес, лошадей — туда-сюда, в разных направлениях. Внимание настолько ослабло, что, кроме этих теней, он ничего не воспринимал — ни цвета, ни звуков.

И вспомнилось ему, как в предыдущий приезд,— тогда он был здоровым,— пошли они с Купалой в поле. Оно лежало перед ними все в цветах, Чудесный пестрый ковер, по которому проплывали тени облаков и птиц. Поэты легли среди цветов, а над ними было небо, синее, в белых облачках. Купала рассказывал о том, какая тяга в бело­русской деревне к белорусской книге, каким успехом пользуется газета. А потом Купала читал. Какие это были стихи! Богданович хорошо понимал, что Купала — лидер. Его произведения были кусками жизни, тяжелого горе­мычного житья, немного грустные временами, но большей частью с солнечной надеждой. Было приятно, что Купала ценит его отзывы и замечания, верит его искреннему увлечению этими величаво-скупыми стихами. И тогда впервые,— настолько сильными были чувства, вызванные стихами Купалы,— Богданович понял, что надо, обяза­тельно надо бросить свою уюткую комнату, остаться здесь, в Беларуси, чтобы слушать биение ее сердца...

Движение теней на площади прекратилось.

Это остановило усталую поступь мыслей и заставило переключить внимание на окружающее.

Вот что увидел он.

От собора, пересекая площадь, шло человек двадцать солдат, в накинутых на плечи шинелях, без ремней, не­бритых, грязных, а вокруг этих двадцати вышагивал вдвое больший конвой, вооруженный, молчаливый, и его шаги раздавались барабанной россыпью. Немного в стороне шел офицер, тщательно побритый, весь какой-то блестя­щий. Столпились, заволновались пешеходы, женщины пытались передать деньги, но офицер деликатно просил не подходить близко. Он сказал что-то еще, и слова его полетели из уст в уста, от пешехода к

--">