Наталья Максимовна Давыдова - Вся жизнь плюс еще два часа

я бы отдала, двух оставила. Одна — Регина, высокая девушка с глухим, низким, как будто пропитым голосом. Выглядит она несколько мрачно, густые кофейно-коричневые волосы нависают над лицом. В столовой около нее крутятся пижоны, обслуживают, относят поднос, приносят компот, а она молчит, смотрит из-под волос. Все это мы, руководители, не любим. Но я видела, как она работает. Видела ее руки, сосредоточенность у опыта и ее записи в журнале. Работает-красиво, чисто, у нее ум в пальцах. Вторая лаборантка, Аля, тихая девочка с металлическими брошками на халате, на платье и на пальто. На брошках изображены города, рыбы, детские головы. Аля краснеет, когда видит меня, что-то хочет спросить, но не решается. А берет скальпель и начинает резать бумагу на столе или ногти или строгать карандаш. Я нервничаю, жду, что она порежется.

Аля удивляет своей кротостью и спокойствием, переходящим в медлительность. Задача — заставить ее двигаться быстрее. Ровно в четыре ее уже нет в лаборатории и в институте, нет как не было. Только синий халат с брошкой висит на стене.

А Регина не убегает и не бросает работу. С вопросами она ко мне тоже не обращается. Не из-за робости — какая там робость! — она меня не признает. А мне она нравится.

Многие мне нравятся. Но часто настоящими людьми оказываются те, кого я не заметила.

Я слышу в коридоре голос моего старого друга. Он идет ко мне. Начальник отдела кандидат наук Роберт Иванов, без пяти минут доктор, восходящее светило. Мы дружны с ним давно, домами; друзьями были еще наши родители.

Кажется, совсем недавно, в Ленинграде, он был длинным худым студентом, уезжал на картошку с потертым рюкзаком. И недавно он был аспирантом, носил ковбойку, обедал мороженым, брился не каждый день, имел привычку работать ночами и говорил: «Я все могу». Роберт — человек талантливый и блестящий.

Теперь на нем замшевая куртка с серебряными пуговицами, красная шерстяная рубашка и графитово-черное пальто на бело-розовом меху. И пальто и куртка кажутся случайными: ковбойка с закатанными рукавами шла ему больше. Теперешний Роберт хотя и худ по-прежнему, но гладко выбрит, пахнет одеколоном, носит кожаный портфель на молниях.

— Привет, Маша, как дела? — Он швыряет свои розовые меха на диван и разваливается на стуле.

— По-моему, я горю, — говорю я.

— По-моему, да. — Он смеется. — Тебя предупреждали.

— Смеешься. Ты не знаешь, каким образом я так влипла?

— Знаю. Интриги товарища Тережа. Теперь никуда не денешься. Делай, авось.

— Не могу, Роб. Это липа. Мономера нет.

— Глупышка, будет. Будет. Пока вы делаете, подоспеет мономер. Побольше оптимизма. У меня есть идея.

— У тебя всегда есть идея, — кисло говорю я.

— Не хочешь — не надо.

Он смеется. Он неунывающий человек. Мне повезло, что он здесь. Собственно говоря, и я здесь, потому что он здесь. Он первый приехал в это благословенное место.

— Плюнь на гостиницу, переезжай к нам.

Дело в том, что я до сих пор живу в гостинице, квартиру мне пока не дали, обещают со дня на день дать.

— Живя в гостинице, человек учится ценить домашний очаг. Наверно, зря я уехала из Ленинграда.

— Все образуется, Маша, все будет хорошо.

— Еще как.

— Перестань. Сделаешь ты свой полимер!

— Нет.

— Хорошо. Не сделаешь.

— Ты какой-то баптист, — говорю я. Но разговор меня подбодрил.

— Баптист?

— Ладно. Какая у тебя идея?

— У меня их много.

— Ты мне скажи, директор — порядочный человек?

— Дир? Очень. Но он директор.

— Значит, ты считаешь, что бесполезно просить его нам помочь?

— Абсолютно. Он ничего не может. На институте твои темы висят…

— Я и говорю, надо снять с института.

— Ты очень умная, Маша. Даже мудрая какая-то.

— А что ты делаешь, Роб, когда видишь, что работать бессмысленно?

— Работаю.

— Ну и как, Робик?

— Все нормально.

Многие так работают в науке, заранее зная, что ничего не получится. Отрицательный результат — это тоже положительный результат. И я должна. Почему я считаю, что вижу лучше других?

— Что ты делаешь, Роб, когда видишь, что работать бессмысленно? Повтори.

— Работаю. Или делаю вид.

Я вижу в его волосах раннюю седину, слышу нервозность в голосе. Он и раньше был нервным, постоянно крутил что-нибудь в пальцах, отстукивал дробь, много смеялся, торопился, острил. Пожалуй, он стал нервнее.

— Ты обедала?

Два часа. Весь институт уже --">