Юрий Сергеевич Рытхэу - Любовь Ивановна

возле стола и с интересом слушала. Когда Кавав умолк, она от нетерпения передёрнула плечами и сказала:

– Говори, говори, я слушаю.

– Не буду говорить! – вдруг отрезал Кавав и с маху уселся на кровать так, что доски, заменявшие сетки, затрещали.

– Что с вами? Вы так интересно рассказывали! – проговорила Любовь Ивановна, подходя к нему.

Забыл заметить, что в нашем интернате не было принято говорить воспитанникам «вы». Нарушал правило только Тогда-Когда. На моей памяти это случилось всего два раза. Однажды Кавав, неся мешок с сахаром, ухитрился провертеть в нём дырку и вытащить два внушительных куска рафинада. "Ваша работа", – сказал Тогда-Когда и произнёс краткую речь о недопустимости хищения социалистической собственности "тогда, когда идёт война…". Во второй раз завхоз обратился к Кававу, когда у него каким-то чудом оказалась пачка «Беломора». "Не угостите ли?" – попросил Тогда-Когда таким тоном, что отказать ему мог только бессердечный человек.

Вот почему обращение на «вы» сразу насторожило нас.

– Это я украл оленьи языки! – громко сказал Кавав и опустил голову. – И съел один. Ребята не виноваты.

– Давайте не будем больше об этом вспоминать, – сказала Любовь Ивановна, поморщившись. – Напрасно вы об этом заговорили.

– Я должен был… – начал Кавав. – Вот здесь всё это стояло. – Он показал на горло.

– Ничего, ничего. Я же понимаю, – торопливо и смущённо сказала Любовь Ивановна. – Я сама пережила голодный год в Ленинграде…

Мы это видели, потому что Любовь Ивановна была худенькая и прозрачная, как весенний ледок.

– Но мы не голодали, – вдруг сказал Кавав, – просто нам было мало.

– Ничего, ничего, – повторила Любовь Ивановна. – Успокойтесь и не переживайте так. Хорошо, что сознались: и вам и мне легче. Голод – это страшная штука. Он унижает человека.

– Но мы не были голодны! – выкрикнул Кавав. – Мы просто украли.

– Вот это хуже, – спокойно сказала Любовь Ивановна.

Самое удивительное было то, что Кавав, отличавшийся большими способностями к запирательству, буквально выворачивался наизнанку перед Любовью Ивановной, хотя она всем видом старалась показать, что разговор этот ей неприятен.

Наконец, потеряв терпение, она посмотрела на часы.

– Мне нужно выдать продукты. Извините. Успеем поговорить.

Она ушла.

Кавав посмотрел ей вслед глазами затравленного песца и вдруг с гневом обрушился на нас:

– Что уставились? Интересно? Ничего вы не понимаете! Сопляки!

Это было чудовищное оскорбление. Мы всегда считали себя равными. Учились-то ведь в одном классе. Подумаешь – парню семнадцать лет!

– Храбрец! – протянул Игорь Харькевич. – Взял вину на себя. И я мог бы это сделать. Только необходимости не было.

– Помолчи, бледнолицый, – устало сказал Кавав.

Зима в том году выдалась снежная, пуржистая. Замело окна, и, для того чтобы добыть хоть самую малость дневного света, мы каждый день откапывали верхние стёкла окон. Снег скрипел, студёной пылью оседал на лицах. Откопав окна, шли за углём, погребённым под снегом. Уголь так смерзался, что железный лом отскакивал от него, как от камня.

Все трудные дни вместе с нами была Любовь Ивановна. Кавав уговаривал её пойти в дом погреться, но она молча отмахивалась и большой лопатой накладывала в мешок куски угля. Откуда только брала силы!

Вечерами, когда в печке гудело с трудом добытое пламя, Любовь Ивановна рассказывала о далёком Ленинграде. Перед нашими глазами вставал необыкновенный город. Светлые стены его великолепных дворцов отражались в широкой и спокойной воде, шумела листва Летнего сада, с тихим шорохом падали прозрачные струи фонтанов… Однажды Кавав спросил:

– А как город выглядит сейчас? Вы, Любовь Ивановна, рассказываете всё про мирный Ленинград.

Любовь Ивановна опустила глаза и задумалась. Мы ждали. Игорь убавил в лампе коптящее пламя. Я встал и помешал в печке уголь.

– Это даже вспоминать тяжело, – тихо сказала Любовь Ивановна.

– Ну, расскажите, Любовь Ивановна, – не выдержал я. – Мы настоящую войну видели только в кино. А это так интересно!

– Война… – тихо и задумчиво проговорила Любовь Ивановна и вдруг поднялась со скамейки и устало направилась к двери.

Её худые девичьи плечи вздрагивали. В эту минуту она меньше всего походила на нашу воспитательницу.

Кавав вскочил с кровати, на которой сидел, догнал её, робко дотронувшись до плеча, спросил:

– Вам нехорошо, --">