Владислав Ромуальдович Гравишкис - Собольск-13

— Вот именно: почему? — буркает Леонид Макарович.

— А кто мне даст сценарий? — тотчас вскипает Манцуров и в упор смотрит на Корсакова. — Я вас спрашиваю, кто мне даст сценарий о таком человеке? Хотите знать? Сам мечтаю снять фильм о красивом и здоровом человеке. Который хорошо в жизни поработал и не страшится ни старости, ни смерти.

— Коли вы про меня, так я страшусь. Еще как страшусь. Как вспомню про нее, про костлявую, так сердце и леденеет в груди.

— Это у вас потому, что вы еще молоды, — галантно возражает Гаев.

— И не все еще в жизни сделали. Далеко не все, — поддерживает его Манцуров.

— Будет вам! — застыдилась Дарья Дмитриевна. — Даже в краску вогнали.

— Сценарий нам, сценарий! — зычно провозглашает Гаев. — Полцарства за сценарий. Тогда мы с тобой, Сурен, сделаем наш последний, наш Главный фильм. Верно я говорю?

— Не балагань, Федор, — грустно возражает Манцуров. — Все это на самом деле очень печально. Присмотритесь: основные людские массы, рабочий класс, движущая сила человечества — все еще почти вне сферы искусства…

— Что правильно, то правильно, — прорывается Леонид Макарович. — Однако же, вот вопрос: кто виноват?

И опять закипает длинный и горячий спор…

Чудилы они, образованные люди: только бы спорить. Дарья Дмитриевна идет взглянуть, что творится там, на дворе. Мачта струной пересекла весь двор и вершиной ушла в цветочное междурядье. Латунные трубки сняты и прислонены к стене. Рабочие расселись в холодке и дружно курят. Юра — на крыше. Снял свою цветастую, раскинулся и загорает.

— Юрий Николаич, але! Слезь-ка вниз! — кричит Дарья Дмитриевна, и Юра, убрав с лица рубашку, поднимает голову и удивленно смотрит вниз: в экспедиции еще никто не звал его по имени-отчеству. — Вниз, говорю, спустись. Разговор имею.

Юра лезет вниз. А чего, в самом деле! Ведь тетка первая к нему обратилась. И антенна спущена. И кринка запотевшая с молоком у нее есть. Что-нибудь да значит, правда?

— Ну, что? — спрашивает он, спустившись.

— Все еще серчаешь? А ты распусти свои сердитки. Чего тебе на старую бабу гневаться? Ну, помахала метелкой, с кем греха не бывает? Извиняй.

— Я не сержусь. Почему вы так думаете?

— Вот и ладненько. А теперь заходи в избу, чайку попей. Утомился, поди? Начальники твои давно уже пьют.

Она взглядывает на голые Юркины коленки и отводит глаза: неловко, как-никак мужчина. И тотчас смотрит снова: колени в крови, сочится из ссадин.

— Батюшки-светы! — всплескивает она и склоняется пониже, чтобы получше рассмотреть раны. — Да ты, парень, совсем коленки кончал, по крыше лазучи. Иди, иди-ка сюда! У меня йод есть, сейчас мы тебя обработаем.

— Да что вы! Не надо. Зачем же… Пройдет и так, — бормочет Юра.

— Нет уж! Позволь мне тут похозяйничать. Я же сестринские курсы кончала, дай мне попрактиковаться.

Она ведет Юру в отгороженный шторкой уголок комнаты. На залавке бормочет и пыхтит электрический самовар. На стене блестит кухонная снасть и ящичек с красным крестом на крышке.

Дарья Дмитриевна щедро заливает невеликие Юрины раны. Юра шипит змеем, на глазах проступают слезы и катятся по пыльным щекам.

— Эка вздумал — в трусишках на крышу поперся. Разве можно? В длинных штанах куда способнее было. Глядишь, и коленки целые бы были… — рассуждает Дарья Дмитриевна и ловко наматывает на Юрины ноги белоснежный бинт.

Удовлетворенная работой, кивает Юре:

— Вот теперь ладно будет. Ступай чай пить.

1964—65 гг.