Владислав Ромуальдович Гравишкис - Собольск-13

Господи, как давно он здесь не был! Вон, в самом низу, у леса, домишко на два окна. Дряхлый-предряхлый. Крыша прогнулась, словно у нее перебит хребет, вот-вот завалится совсем. Фасад по самые окна врос в землю. Стену подпирают две толстенные жерди. Андрей Сергеевич помнил, — и хорошо помнил, — не было здесь никакой избушки. Ни ее, ни всего нижнего ряда домов. Лес стоял и проселочная дорога вилась под ним. Значит, что? За эти годы успели не только домишко построить, но и пожить в нем вдосталь. Обветшать успел домишко. Теперь ему капитальный ремонт надо.

Да что домишко! Сам-то ты разве лучше, Андрей Сергеич? Тоже обветшал изрядно. Еще бы: уехал двенадцатилетним, вернулся в пятьдесят с гаком. Брюшко, седина, склеротические мешки под глазами. Инфарктный рубец на сердце. Уже усталость давит на плечи, уже одышка мешает ходить, сердце обжимает стенокардия, и бессонница делает мучительно длинными даже короткие летние ночи.

Домишко, хоть и перекошен сильно, хозяин починит, и он простоит десятки лет. Если, конечно, не снесут и не поставят каменный благоустроенный дом со всеми коммунальными услугами. А вот ты, Андрей Сергеич? Тебе уже никакой капремонт не поможет. Да и не придумала еще медицина наша такой ремонт человеческому организму. Против старости лекарства нет.

Все чаще обжигает мозг и холодит грудь тошнотворное — неужели будет конец? Неужели вот это тело, эти мускулы, кости, нервы, эта голова, в которой существует твое ощущение мира, живет твоя мысль — неужели все это исчезнет? И не будет ничего? Ни глаз, которые так хорошо видят сейчас светлый уральский вечер за окном? Ни ушей, которые слышат сейчас, как стирает тетя Дуся? Ни рук, которыми можно достать любой предмет? Ни всего этого тела, живого и теплого, которому так хочется растянуться на кровати и отдохнуть? Не будет, а? Так-таки и не будет?

Страшно, Андрей Сергеич? Нет, не от страха такое. И не от пессимизма. Обыкновенное человеческое удивление перед тем, что должно свершиться в жизни каждого, хочет он этого или не хочет. Как хороша молодость, когда такие мысли не лезут в голову!

Чем бы тебе заняться, Сергеич, чтобы не думать?

3

Выжидательно смотрели серые, под стеклами, глаза. Они показались Андрею Сергеевичу уж очень строгими. И от строгого взгляда и от того, что у него спросили документы, стало не по себе. Что он может предъявить? Командировочное? Его нет. Он прибыл сюда, так сказать, для собственного удовольствия. (Кажется, удовольствие будет не очень большим.) Паспорт показать можно, но…

— Командировка, поди, имеется у вас? — спрашивала Евдокия Терентьевна, несколько удивленная долгим молчанием приезжего.

Паспорт есть, но в нем названа фамилия, сказано, где родился. Сразу станет известно, кто он такой. А ему бы не хотелось, чтобы знали. Андрей Сергеевич больше всего не любил ворошить свое прошлое.

— Нету у меня командировочного удостоверения, Евдокия Терентьевна, — сказал он и вздохнул. — Не имеется.

— Как так — нету? А по какому же документу ты деньги будешь получать, мил человек?

Вон что ее заботит!

— Я, Евдокия Терентьевна, на свои приехал. Захотелось родные места посмотреть, вот и прибыл.

— Во-о-на как! То-то и дивно мне: приехал человек на завод, а командировки нету. Таких у нас еще не бывало. Все больше норовят за счет государства приезжать. Значит, на свои денежки прибыли? Доброе дело, доброе. — И все-таки о документиках не забыла: — Ну, а паспорт-то хоть имеете?

Как видно, инкогнито не соблюсти. Э, да ладно!

— Паспорт есть. Разве можно без паспорта?

Через две минуты все устроилось как нельзя лучше: Андрей Сергеевич стал обладателем чистенькой койки у самого окна. Забрав новое, еще плохо гнущееся полотенце, он пошел искать умывальник. И был приятно поражен, когда увидел в туалетной белоснежную ванну с двумя кранами и душем: смотри-ка ты, куда шагнули земляки! В прежние времена о таких удобствах не мечтали. Все мельничное население по очереди, семьями, мылось в темной бане, довольно грязной и вонючей.

— Э, да тут у вас ванна! — сказал он в сторону кухни, где сидела тетя Дуся: — Разве искупаться? Не возражаете, Евдокия Терентьевна?

— Чего возражать-то? Мойтесь. Для того и поставлена.