Василий Егорович Афонин - Устройство

и последняя фраза его обнадеживала несколько.

— Родился в Сусловке, — стал рассказывать Коржавин, — на севере района, за год до войны. Отец и мать — крестьяне. Отец умер в пятьдесят третьем — ранен он был на войне. Я как раз тем летом семилетку окончил. Трое нас осталось у матери — я старший: два лета пас коров в своей деревне, потом ушел в город, на стройке работал первое время разнорабочим…

Коржавин вспомнил, как шел тогда из Сусловки, подъезжая на попутных, худой, сутуловатый, в кирзовых сапогах, с сумкой за спиной, в которой лежали пироги с морковью. Как жил он у тетки в насыпном бараке на окраине города, в длинном бараке, в четырнадцатиметровой комнате — пятеро их жило там. Как вечерами приходил он со стройки, где подносил кирпичи, как пристал он весной к вольной бригаде на Оби и разгружал с ними баржи, приходившие с низовья, спал на берегу, а осенью с первыми дождями уехал на Урал, оттуда — к Белому морю, а глубокой осенью — в Молдавию, к теплу. Так он переезжал с места на место, пока не забрали в армию. Да и служил он не со своим годом — дважды давали отсрочку.

— Ну а потом… — Коржавин поднял глаза. Николин, склонив чуть голову, внимательно смотрел на него, кивал, сочувствуя, — потом армия, вечерняя школа, университет.

— Так мы с вами ровесники, оказывается, — улыбнулся Николин. — Вам когда тридцать-то?

— В марте исполнилось.

— В марте. А я жду декабря. Вы курите, Дмитрий Иванович? Присаживайтесь ближе. — Николин достал из ящика стола плоскую пачку папирос. — Вот пепельница. — И спичку поднес.

Закурили. У Коржавина от двух затяжек тут же ослабли ноги — плохо он поел в столовой.

— Вы где заканчивали? — Николин ладонью отогнал дым.

— Воронежский.

— Ая Казанский. Старейший университет… Ах, студенчество! — Николин подался к Коржавину. — Как праздник годы те. Не правда ли?!

— Да, — согласился Коржавин, — это так.

Сам он все пять лет, через два дня на третий, ходил на товарную разгружать вагоны, но все одно учиться ему правилось, и время то он вспоминал часто.

— Я ведь и сам историк, — рассказывал Николин, — на последних курсах увлекся психологией. Перед распределением профессор Радомский — не слыхали? крупный специалист — спрашивает: «Ну — с, молодой человек, чем думаете заниматься? Советую остаться при кафедре». А я отказался. Знаете — разговоры пойдут, протеже, то да се… Поработаю, думаю, рядовым, а кандидатская от меня не уйдет. Работал, потом сюда перевели. Вы, кстати, не состоите в… — не забывая ни на секунду о цели прохода посетителя, спросил Николин.

— Нет, не состою, — опередил его Коржавин, щурясь от дыма вроде.

— А здесь работа, — Николин поднял ладонь над головой, показывая. — Запарился совсем. А ребята, слышно, докторские пишут.

Он закурил новую, откинулся на спинку стула, затягиваясь.

— Да, психология… Сколько там темных пятен! Вы не читали последнюю работу Ватоминштейна? Рекомендую, оригинально мыслит старик, но, знаете, с некоторыми аспектами я не согласен…

Коржавин положил в пепельницу докуренную папиросу и перешел обратно к стене. Неудобно было сидеть так, запросто, рядом с ответственным работником.

— Да, — вспомнил Николин. — Вот вы, Дмитрий Иванович, проситесь в школу, год уже работали, а ведь образование у вас, простите, совсем не педагогическое. Как это получилось?

— Видите ли, — Коржавин сидел, горбясь по обыкновению, нога на ногу, сцепленные руки на колено, — у нас декан своеобразный был. Собрал всех перед выпуском и спрашивает: «Кто за время учебы охладел к своей профессии, сознайтесь сразу. Грома не будет, можем предложить иную работу, в школу, например». Нас трое попросилось в преподаватели.

— Разве бывает такое? — удивился Николин, а про себя отметил: темнит что-то. — Насколько мне известно, специалисты вашего профиля требуются всегда и всюду. Ну а историей вы дополнительно интересовались?

— Зачем же… У нас шли лекции по всеобщей истории, по истории России. С правовым уклоном, конечно. Я ведь могу преподавать не только в школе, в техникуме, например.

— Так — так, — Николин взял трудовую книжку, начал перелистывать страницы, вчитываясь. Всюду одно и то же. Уволен по собственному желанию, уволен по собственному желанию…

— Там характеристики мои, в конце вкладыша, — подсказал Коржавин.

«Допустим, написать можно что угодно, — листал книжку Николин. — Интересно, почему он не держался ни --">