Руслан Хадзыбатырович Тотров - Любимые дети

Любимые дети

Как бы за столом сидит она, как бы сидит она за столом в нашем старом деревенском доме, а я сижу напротив и в то же время вижу себя как бы со стороны, вижу себя и ее, сидящими за столом, и слышу голос:

«Виновата я перед тобой».

Смотрю на нее, вижу лицо ее четко, как наяву, но это не явь, знаю, это впервые за тридцать прожитых мною лет снится мне мать.

«Да, виновата, — говорит она. — Видно, не так я тебя воспитывала, раз ты получился такой. — Помолчав в задумчивости, она подтверждает: — Да, да, такой».

Мне кажется, что это уже было когда-то, этот разговор, и я даже помню, что скажу сейчас.

«А может, виновата наследственность? — улыбаюсь. — Может, кто-то из наших предков был  т а к о й?»

— Какой? какой? — вижу свою растерянную улыбку.

«Нет, — отвечает мать, — все твои предки — и по отцовской линии, и по моей — все были крестьяне».

Пахали землю и пасли скот — это не все, что кроется за ее словами. Были праведными людьми — вот, что она имеет в виду, и даже не в словах тут дело, а в том, как она произносит — к р е с т ь я н е.

«Да, конечно, — киваю и, пожав плечами, мол, что с меня взять? — изрекаю пословицу: Певец дом не построит».

Семьей не обзаведется, добра не наживет — никак не могу отделаться от улыбки.

«Ты не певец», — сердится мать.

П е в е ц — тоже слово не из простых, — размышляю я, — ох, непростое слово!

«Да, — соглашаюсь, — дом у меня есть».

Я говорю это уже не во сне, но и не проснувшись еще, а пребывая как бы и здесь и там.

Слышу: яростно скрежещет снег под ногами. Двое идут по тротуару мимо моего окна. Глухо бубнят голоса:

— Такой зимы в Осетии еще не было.

— Говорят, будто в тридцать третьем…

— В тридцать втором.

— Ну, да.

— Нет, та была послабее.

Знаю, пора вставать, а мать смотрит на меня, улыбаясь грустно, и я смотрю, но самого себя теперь не вижу. Зато вижу Чермена, старшего брата своего. Примостившись в углу на скамеечке, он что-то шьет: то ли сапог латает, то ли хомут чинит — сидит и шьет себе, а я, глядя на него, пытаюсь вспомнить, видел ли когда-нибудь его в безделье. Я вспоминаю, а он шьет, низко склонив голову, шьет спокойно и сосредоточенно.

«Чермен был единственным мужчиной в доме, — слышу голос матери и снова вижу себя. Сижу за столом, подперев голову руками, смотрю на мать. В который уже раз она рассказывает об этом. — Господи, — вздыхает, — ему ведь только десять лет было, когда отец ушел на войну. Десять лет, а сколько на его плечи свалилось. Весь дом на нем держался».

Этого я не могу себе представить и никогда не мог, потому что когда мне было десять лет, я всего-навсего учился в четвертом классе.

«Отец ушел двадцать восьмого декабря, а ты родился двадцать восьмого мая. Ровно через пять месяцев. — Мать улыбается: — И еще три месяца ты жил без имени».

Голос матери звучит ровно, убаюкивающе, и я уже не вижу ни ее, ни Чермена, ни себя, все заволакивается тонкой мглой, остается только голос, но слова неразличимы — ауо-оу-ау-оу. Потом вдруг:

«Пока не пришло с фронта письмо».

Появляются новые интонации, мать как бы читает вслух:

«Назовите сына Аланом».

Слышу имя свое, и звучит оно не обыденно, а словно утверждаясь в мире — А л а н, — и я думаю об удивительной связи, существующей между мной и этим словом, этим обозначающим меня созвучием.

«Старалась, чтобы ты ни в чем не знал нужды. Думала: раз уж Чермену не суждено было, пусть хоть у тебя будет детство как детство».

Возникаю, вижу себя стоящим перед Черменом. Стою, не решаюсь взглянуть на него: я получил тройку по арифметике.

«У тебя одна-единственная забота, — говорит он тихо и бесстрастно, но меня будто жаром обдает, — одно-единственное дело — учеба».

Слышу:

«А получилось: тебе же во вред нянчилась я с тобой. Да, да, представь себе».

Усталое лицо матери. А Чермен все шьет и шьет — шило, игла, дратва, шило, игла…

Знаю — сейчас распахнется дверь, и в комнату стремительно войдет Таймураз. Я вызываю его — сон это или явь? — и он появляется, подходит к матери, обнимает ее.

«Дался тебе этот Алан, — улыбается, — чего ты с ним так носишься?»

«Отстань», — мать, хмурясь притворно, отталкивает его.

«Я ведь твой младший, — смеется он и снова обнимает ее — большой, --">