Василий Егорович Афонин - Клюква-ягода

узнал тебя, не лаял вчера. Свой — понимает.

— Где он там, Семен-то? — Лоскут вместе с невесткой сходил в конец переулка, провожая корову. И обратно шли медленно, разговаривали. Лоскут глядел по сторонам, в огород, на потемневшую полегшую картофельную ботву, думал: «Копать скоро начнут. Много картошки, соток сорок, пожалуй. Куда столько? Трое живут. На продажу? Да кто и покупает теперь, у каждого свой огород. Чего-чего, картошки хватает. Свиней кормят. Вон какие свиньи, по центнеру каждая. Ходят едва, зажрались...»

— Па Глухом, — ответила Фрося обыденно.

«Свыклась со всем, — отметил Лоскут. — Раньше, когда речь о Семене заходила, она не так говорила. Что ж, года...»

— Избушка у него там, знаешь ведь. Пятая осень как срубил. И не говорит никому, а то поналезут, мешать только. Да знают все про избушку, просто связываться не хотят с ним. Правда, трудно попасть туда. Далеко, топь. А на Ближних он не хочет брать, осерчал на всех. Избушку его старую спалили, на Ближних которая была. Там народу полно сейчас. И наши, и районные, да, глядишь, из города подъедут. Шумно. А он не терпит этого. «На Глухом, — говорит, — сам хозяин. Сколько есть клюквы — вся моя». Долго нынче собирался быть, пока погода позволит. Проходи... Ты прошлую-то осень где риал? Забыла я. Или не приходил ты в прошлую? Да нет, был. Помню, я еще тебе лямки к мешку пришивала. Пришила, а ты говоришь, — узки...

— Приходил, — улыбнулся Лоскут. — Здесь, за деревней, шарился. С неделю всего.

Вошли в избу. Изба у Семена просторная, раньше по деревням и не рубили таких, в последние годы вот начали ставить. Переняли где-то, вероятно. Раньше изба какая была?.. Ну, сени, кладовая, само собой. Избяной порог переступишь — передняя, за стеной горница. И все. А сейчас из сеней попадаешь в прихожую, стол здесь обеденный, стулья вокруг или на лавки садятся. По правую сторону от двери — кухня. Прямо, из сеней если, комната, из той — в другую комнату дверь. Получается: две комнаты, прихожая и кухня. Правда, прихожая и кухня не шибко и велики. Такие избы крестовыми зовут — помнил с детства Лоскут. Отец говорил.

Он возле крыльца, мытого и скобленного вчерашним субботним днем, скинул сапоги, портянки сунул в них, босой, шлепая ступнями, вошел в переднюю и сел на лавку возле окна, положив рядом кепку. Чисто всюду, прибрано, нарядно. В комнаты Лоскут и заходить не стал, нечего ему там делать. И оттуда на разговор никто не вышел, не выглянул, поздороваться хотя бы. У Семена трое сыновей — Григорий, Степан да Петр, живут отдельно, всяк но себе, а младшая, Верка, в прошлую осень с родителями находилась. Спит, верно. Спит, как с матерью осталась. При отце-то не поспишь так. Небось найдет занятие. Спит. Рано еще, да и воскресенье.

— Я одна дома, — Фрося собирала на стол, — Верка в район уехала наряды покупать. Замуж ведь выдаем ее, — Фрося остановилась у порожка из кухни в прихожую, держа в руках тарелку. — В ноябре свадьба, в праздники. Уехала, в пятницу еще. Да. Со сливковозом. Он у нас через день бывает. Платье ей, вишь, надо белое к свадьбе, длинное. Машинка есть, так самим, поди, не сшить такого. Мы-то выходили в чем попало, а теперь — платье обязательно. И материал особый чтоб. Вот как...

— А кто высватал? — по-деревенски спросил Лоскут. Оп старался не смотреть на стол, где стояла уже тарелка с нарезанными малосольными огурцами. Стал было закуривать, но вспомнил — в избе, да и не хотелось курить, сосало-крутило в животе. Когда Фрося вышла опять на кухню, схватил кружок огурца и, давясь слюной, не жуя, чтобы не слышала невестка, проглотил. Потянулся еще, но Фрося показалась в дверях. Лоскут отклонился к стене, сглотнул несколько раз.

— Гришахиных парень, Дмитрий. Оп не наш, каврушинский. Федора Гришахина сын. Федора знаешь? Да знаешь, Федор Гришахин, бык его еще опрокинул в третьем годе, два ребра сломал. А жена у него Елена, болеет все. Они раньше на краю жили, второй дом, если из Юрги ехать. Тополь с развилкой возле омута самого.

— Знаю, — кивнул Лоскут и повернулся к столу, чувствуя спазмы. — Высокий он, да?

— Ешь, — пригласила Фрося и села напротив, она тоже еще не завтракала. — Давай-ка.

Лоскут придвинул холодец и полную тарелку с двумя ломтями хлеба съел в минуту какую-то, не подымая от столешницы глаз. Он знал, что нехорошо так, чувство- зал, как от напряжения покраснели шея и лицо, будто бы

--">