Николай Фридрихович Олигер - Один

младшему не хватало одного месяца до восемнадцати.

Все трое сидели в первый раз и сначала немножко гордились своим положением, и высоко поднимали головы, когда шли с конвоем по городским улицам, но через полгода сиденья праздничное успело сделаться будничным и принизилось.

И теперь сделалось ясно, что праздничное и гордое возможно только там, по ту сторону стены и болотистой равнины, а здесь нужно дышать, двигаться и говорить только для того, чтобы жизнь не совсем походила на смерть.

Когда вспоминали прежнее, -- свободные годы удлинялись, развертывались, окрашивались в яркие и свежие, весенние краски. И что-то особое, более мягкое и ласковое, приобретала, благодаря бледному отблеску этих красок, даже гладкая белая стена, всегда плоская и обидно равнодушная.

Уже поздно ночью, когда начали, наконец, слипаться глаза, а слова уже не так послушно следовали одно за другим, самый младший вдруг прыснул от смеха и зарылся лицом в подушки.

Другим тоже сделалось весело. И только посмеявшись уже, они спросили младшего:

-- Ты чего?

-- Да так, вспомнилось что-то... Говорили о работе в наших станицах, -- я и вспомнил. Был у нас дома на валах, над ручьем, старый баз... Так в этот баз меня батька все пороть водил...

-- Ну?

-- Правда. И так я не любил этот баз. А теперь -- посмотрел бы. Может быть развалился уже. Давно я из дому-то. Пожалуй, что и развалился.

-- В базу летом хорошо, прохладно. Если кровля толстая -- не пропекает.

И, закрыв глаза, ясно видели заросшие вдоль плетней бурьяном станичные улицы, прохладные базы с широкими скрипучими воротами, тонкую, зубчатую синеву гор в глубокой дали.

Старший уже совсем закрыл глаза, дышал ровно и медленно. Но младший еще возился, толкал его под бок, будто нечаянно.

-- Ну...

-- Или, вот, водится у нас змея, называется -- желтобрюх. Я был мальчишкой, так хотел поймать.

-- Желтобрюх -- он сильный.

-- Вот. Согнулся, как пружина, да прыгнет. И сбил с ног, а потом синяк остался.

-- А я не видел желтобрюха. И в базе меня не пороли, -- с сонной мечтательностью говорил средний. -- Хорошо у вас в станицах.

Старший и младший -- нестроевые казаки, а средний -- по званию мещанин, -- рабочий, слесарь. И теперь, в тюрьме ему очень нравилось, когда рассказывали о змеях и о просторных базах, где прохладно летом. Хотелось тоже и самому рассказать что-нибудь такое, от чего не пахло бы городской пылью и дымом фабрики. Но ничего не вспоминалось и, поэтому, было немного грустно.

Около полуночи, когда совсем уже засыпали и только изредка перекидывались отрывистыми, ленивыми словами, бесшумно отодвинулась жестяная покрышка дверного волчка и оттуда пристально посмотрел чей-то глаз, -- светлый, большой, с нависшей рыжеватой бровью. Остановился неподвижно, не мигая, как глаз какого-нибудь глубоководного моллюска с холодной кровью и ленивыми движениями.

После этого совсем не хотелось уже говорить. Уснули.

* * *

Зажили втроем. Вместе читали книги и объясняли друг другу непонятные места. Но кое-чего не могли понять и жалели, что не у кого спросить.

-- Вот, посадили бы к нам какого-нибудь старика. Настоящего, из нелегальных. Он бы нам рефераты читал... по тактике и программе.

-- Да! -- вздыхал рабочий. -- Это вышел бы... университет. А то мы сами все крутимся вокруг одного и того же места. Из своих собственных мозгов выматываем... Скучно.

Иногда лень приходила полосой. На целую неделю забрасывали занятия. Курили до одури, валялись на жестких постелях, заложив руки за голову. И в камере делалось так тихо, что слышно было, как гудят и вьются в окне мухи и звенят внизу, за окном, кандалы выведенных на прогулку каторжан.

Потом опять хватались за работу. Слесарь неуверенным, крупным почерком писал в своей тетради что-то длинное, аккуратно разделенное на главы. Никому не давал читать эту рукопись и, когда писал, нарочно пошире расставляя локти. Над ним смеялись.

-- В конторе, все равно, читают.

-- Пусть читают. Разве там люди?

От недостатка движения ныли молодые мускулы, кровь тяжело билась в висках, -- особенно, когда на дворе был сильный дождь и, поэтому, не ходили на прогулку.

Тогда поднимали возню. Бросали друг в друга подушками и мягкими войлочными туфлями, потом схватывались и боролись на широких нарах, так что трещали и расползались доски. Искренно радовались, когда старший казак, плотный и мускулистый, с круглым светлым затылком, оказывался внизу. Его прижимали и тискали, пока у всех троих рубахи не промокали --">