Николай Фридрихович Олигер - Разлом

Олигер Николай Фридрихович
Разлом

Николай Олигер

Разлом

Вечерами, когда солнце садилось, в городе темнело не сразу. Верхний, красновато-желтый край солнца прятался за синей горой, а небо оставалось совсем светлым, и долго еще бросало вниз всей шириной этот свой безразличный, рассеянный свет с вялыми, мутноватыми тенями, без резких бликов, без игры красок. Напоминали эти сумерки далекий север, хотя город стоял на берегу теплого моря и в его окрестностях выделывали хорошее вино, вкусное и пахучее, а в оградах садов росли стройные и мертвые кипарисы.

Еще долго после того, как солнце скрывалось, нельзя было зажигать огня, потому что он не мог бороться с сумерками, а только вносил в них что-то свое, желтое и, как будто, нездоровое.

На лестнице, по которой Иван Ильич поднимался каждый вечер, как раз в час сумерек, -- пожилой и жирный швейцар протирал стекло у лампы и стучал спичечной коробкой. А когда Иван Ильич доходил до площадки, перед ним, на стене, вдруг обрисовывалась его собственная тень, прыгающая и кривая, стена желтела, а снизу доносилось звяканье стекла, надетого на горелку. До площадки было четырнадцать ступенек, а от площадки до двери -- восемь. У двери Иван Ильич останавливался, нажимая кнопку и расстегивал у пальто верхнюю пуговицу. Звук у звонка был странный, очень низкий, и, прислушиваясь к нему, -- а он висел в прихожей, сейчас же над дверью, -- Иван Ильич почему-то слегка улыбался и отстегивал вторую пуговицу.

Дверь открывала горничная, а у входа в гостиную стояла Софья Борисовна, держала сложенные руки да уровне талии и щурилась, чтобы всмотреться, хотя хорошо знала, кто это пришел.

Иван Ильич передавал горничной пальто, протирал стекла очков, громко и внимательно сморкался, а потом протягивал Софье Борисовне руку и говорил:

-- Ну, вот и я... Здравствуйте.

Большой рыжий кот, Тоська, спрыгивал с дивана, поднимал хвост трубой и терся об ноги Ивана Ильича.

-- Здравствуйте, дорогой! -- ласковым грудным голосом отвечала Софья Борисовна и отступала шага на два назад, чтобы дать дорогу Ивану Ильичу, а затем прибавляла: -- Отстань, Тоська... Прогоните его. Он вам брюки испачкает своей шерстью.

На душе у Ивана Ильича было спокойно, так как по голосу Софьи Борисовны он чувствовал, что с прошлого вечера здесь не случилось ничего неприятного и выдающегося. Он нагибался, гладил Тоську по пушистой спине и, с еще бьющимися от прилива крови висками, садился в кресло с обдавленным ямочкой сиденьем.

-- Пустяки. Это легко очищается. Только взять щетку, раз, два -- и готово... От Пети имеете что-нибудь?

Софья Борисовна садилась на диван, клала под локоть сафьяновую кавказскую подушку, расшитую цветами, похожими на стручковый перец.

-- От Пети? Нет еще. Ведь он на этой неделе писал уже... Ничего там, все по-прежнему... Да я, кажется, уже рассказывала?

Иван Ильич кашлял и крепко тер рукой об руку, так что чисто вымытая кожа на ладонях скрипела.

-- Холодно... Должно быть, будет шторм на море... Знаете там, в гнилом углу, тучи собираются.

Не спеша, задумчиво, говорили о погоде, пока длинные сумерки не кончались и не темнело совсем. Тогда на диване белели только волосы Софьи Борисовны, -- густые и волнистые, с сильной голубоватой сединой, да кружевная вставка на ее платье. Тоська лежал на коленях у гостя и громко, всхрипывая от удовольствия, мурлыкал. Иван Ильич гладил его длинными, ровными движениями от ушей по круглой шее до конца спины, и казалось, что именно от прикосновения к мягкой теплой шерсти было так спокойно, легко и приятно сидеть в этой комнате.

Софья Борисовна звонила.

-- Наташа, лампу!

С огнем комната делалась другая, но тоже приятная и спокойная. И было в ней как-то немножко грустно, -- должно, быть, потому, что вся мебель была в ней одинаковая, очень чистая, и давно уже стояла на своих местах, так что успела соскучиться.

Когда зажигали лампу, Иван Ильич осматривался кругом, медленно скользил взглядом по всем стенам, начиная от колонки с фарфоровой вазой, и опять возвращаясь к этой колонке, -- и вспоминал свою собственную квартиру, из которой только что вышел.

Она была велика, -- слишком велика для одного. Там были слишком широкие двери и слишком высокие окна с толстыми, как в магазинах, стеклами. По вечерам в кабинет из пустых комнат доносились смутные, неприятные шорохи, и резко и больно чувствовалось одиночество.

Это одиночество --">