Михаил Алексеевич Кузмин - Том 2. Проза 1912-1915

тебе было бы грешно жаловаться. Не правда ли?

Отец прижал рукой к себе Катин локоть и повторил после некоторого молчания:

– Конечно, у меня прелестные дети, и жаловаться мне было бы грешно.

Но Катеньке послышались будто другие слова, в ответ на которые, подняв глаза, она сказала тихо:

– Теперь мы тебя будем любить еще больше, потому что мы любим ее.

– Это пока не пришла настоящая любовь.

Катенька покраснела и сказала с запинкой:

– Это дело совсем другое, и одно другому нисколько не мешает. – Помолчав, она еще добавила: – Я это знаю.

– Разве уже?

В ответ та только кивнула головой, не останавливая прогулки и с лицом, все так же залитым румянцем. Положим, Катерина Павловна, равно как и ее брат, при нежности кожи краснели очень быстро, причем краска заливала не только щеки, но шею, уши и даже лоб. Но на этот раз Павел Ильич понял, кажется, верно причину внезапного румянца, потому что, сделав еще шагов десять, дочь снова начала:

– Ты меня прости, папа, что я тебе раньше ничего не говорила, но дело в том, что мне самой было неясно. Да и теперь, хотя мое чувство выяснилось, я совсем не знаю, какую оно найдет встречу.

– Это Зотов?

– Да, Андрей Семенович.

– Что же, он, кажется, хороший и порядочный человек.

– Ах, ты рассуждаешь совсем не так. Разве нужно для любви знать, порядочный ли это человек, и разве, полюбя, я разлюбила бы, даже узнав, что любимый – шулер, вор и изменник? Во мне мамина кровь, а может быть, и твоя.

– Может быть, и моя, – ответил медленно Павел Ильич.

Тогда Катенька внезапно остановилась и, положив обе руки на плечи тоже остановившемуся отцу, посмотрела прямо ему в глаза. Солнце делало прозрачными ее малиновые глаза, когда она, поднеся совсем близко свое лицо к лицу отца, еле слышно прошептала:

– Мы тебе не простим, если ты забудешь маму.

III

Сережа хлопнул книгой о книгу, и едкий запах пыли и старой бумаги усилился в темной каморке, сплошь заваленной большими книгами в свиной коже, изданиями классиков в пергаменте, маленькими книжками XVIII века, на корешках которых весело виднелись еще и теперь не поблекшие красные, синие и зеленые наклейки из цветной кожи, непереплетенные груды разрозненных журналов, перевязанные толстыми веревками, и какие-то подъеденные крысами рукописи. Сережа быстро перебирал том за томом, откладывая в сторону книги содержания легкого, любовного, романы приключений и мистические фантазии. Катерина Павловна сидела на табуретке, глядя в открытую дверь на то, что делалось в передней комнатке букиниста, и не слушая, что ей рассказывал старичок в картузе с длинным козырьком, в очках, в теплом пальто, несмотря на май, и с бородою, как у Аксакова. Они приехали сюда на извозчике, чтобы не казаться богатыми любителями, не знающими цен и не читающими купленных книг. Они с удовольствием торговались, делая невинные хитрости, будто ведя веселую и занимательную игру. И торговец с бородой Аксакова хитро щурил глазки под очками и считал себя большим политиком, продавая редкое издание Данта за бесценок и дорожась хорошо сохранившимся хламом.

– Петрарка, да, Петрарка – певец любви! Но знаешь, Сережа, я почему-то не верю такой любви, одной на всю жизнь, расцветшей в канцонах и сонетах: по-моему, тут есть отвлечение, лишающее чувство его веселости, жизненности, милой неправильности и изменчивости. Тут есть некоторая безжизненность.

– Конечно, ты совершенно права, но остерегайся говорить это тому, кого ты полюбишь… Он сочтет тебя за ветреную кокетку или позерку.

– Я не говорю, что не может быть единственной и верной любви, – возьми хотя бы отца. Но это все не то. А когда чувство фиксируется искусством, возвышается и идеализируется, любовники представляются в каких-то венках, говорящими aqui mieux mieux канцоны под звуки лиры, – украшенное и поднесенное таким образом чувство кажется смешным и надутым, хотя, может быть, они и любили друг друга искренно. Не умея сказать попросту самое простое, сердечное и конкретное, – они делают любовь возвышенной, прекрасной, безжизненной и несколько смешной.

– Тебе смешон увенчанный Петрарка, а может быть, через сто лет будет смешна и нестерпима наша простота, как нам уже непонятна ярость первых декадентов.

– Катулл и Верлен будут всегда милы влюбленным.

Сережа вдруг поднял лицо от книг и спросил, смеясь:

– Отчего ты, Катя, сегодня вздумала рассуждать о любви и что тебе сделал Петрарка? Не собираешься ли ты влюбиться? Имей --">