Николай Николаевич Асеев - Том 5. Проза 1916-1963

удовлетворении его требований они вовсе не мирятся на простой пище. Их требования велики, и в душе они считают себя князьями мира, обойденными славой и властью лишь по воле несправедливой судьбы. Камни они глотают, повторяю, лишь для того, чтобы показать свою нужду, но при случае они не прочь и от ананасов. Их желудок разнежен и сладострастен, как скрипка, хотя в то же время приспособлен и к самой грубой еде. Но венцом их вкусовых ощущений остается все-таки падаль, тронутая тлением. Это и утверждает их в необычайности их вкуса в отличие его от простых аппетитов. Они считают это отличием, оставленным на них забывшей их судьбой. И они льстят этой судьбе, глотая придорожную пыль, ища горькое сладострастие в собственном унижении, пресмыкаясь так судорожно, что в самом пресмыкательстве этом видна вся острота их самовлюбленности, их высокой оценки самих себя, безудержного обожания каждого своего движения, которое они доводят до эпилептической напряженности, до сведенности одержимого.

Они проходят среди обычных людских фигур почти что серыми тенями, стараясь не отличаться от окружающего, не выделяться из него, чтобы не заметил никто их щипцами стиснутых челюстей с клокочущей слюною сладострастия. Они опасны для детей и ослабленных долгой болезнью. Их нужно освещать сотнями прожекторов, чтоб они не сливались с темнотой, с тенью, со стеной. Чтобы тьма не укусила, тень не рванула из-под ног, заставив поскользнуться от неожиданности, чтобы стена не обвалилась на голову, покрыв ее удушливой мягкостью предательского нападения. Их нужно просвечивать до нутра, чтобы каждому была понятна извилистая похотливость их пищевода, прожорливость, беззастенчивость, безразборчивость в средствах к достижению своих целей, вся их сложная, страшная и с виду такая безопасная структура, таящая острые зубы мелкого хищника, ворующего без риска, вредящего с оглядкой, осмотрительно, но тем более гнусно и подло. Раны после них остаются не глубокие, но они гноятся от нечистой их слюны, долго кровоточат и оставляют незаживающие рубцы. Нужно беречься их беспокойной льстивости, втирающихся телодвижений, приниженности, изогнутости, вежливой предупредительности, за которыми таится смертельный холод ненависти ко всему живому, дикой влюбленности в себя, презрения к окружающему.

Почистим винтовки с тобою, читатель, смажем маслом их стволы, осмотрим пули – и в путь, городским вечером на охоту за этим трусливым, но смертельно злым зверем.

Вы сходите со ступенек вокзала. В руке у вас тяжеловесный чемодан с книгами, которые вы привезли из поездки на отдых. В другой – сверток с осенним пальто; его вы захватили еще весной, в расчете на упрямые холода, которые могли застать вас в Крыму. Одним словом, вы нагружены так, что в трамвай, даже в прицепной вагон, вас не впустят. Извозчик с Курского до Мясницких ворот запросит не меньше двух рублей, учитывая вашу загруженность. Такси скачут мимо вас, как кузнечики. Поймать их так же трудно: только что вы нацелитесь сесть в него, как он уже оказывается занятым и ускакивает вдаль. Однако ведь такси не предмет роскоши. Стоимость проезда на нем вдвое дешевле, чем на вислоухой кляче, которая будет, к тому же, плестись около часа. Почему же все подкатывающие таксомоторы заняты стоящими на подножке людьми без багажа, настолько легковесными, что на голове у них нет даже причитающейся самой легкомысленной башке кепки? Странная публика едет на такси! Вы пропускаете один, два, пятый, десятый таксомотор, с удивлением наблюдая, как бесшапочные его пассажиры ловко соскакивают на ходу, уступая место более солидным, чем вы, приезжим. Это – добровольные форейторы, занимающие за небольшую приплату таксомоторы еще на повороте к Курскому вокзалу. У них тесная сплоченность, они не уступают занятую машину в случае вашего протеста: ведь шофер не обязан знать, кто его нанимает. В конце концов, вы вынуждены сесть на извозчика, не желая приплачивать к таксе накинутую на нее мрачным типом добавочную плату. Присмотритесь к этим людям. Раньше они предлагали открытки из-под полы; ими же теперь продаются выхваченные из карманов прохожих вечные ручки в проломе Китайгородской степы. Попробуйте поговорить с ними в открытую, по душам: откуда ими взяты эти ручки? Каким злобным холодом блеснут их глаза! Как нагло дадут вам понять, что не в одних ручках тут дело! Неуловимым жестом опустится рука в карман, где явно обозначится финка.

Гиена щерит --">