Георгий Иванович Чулков - Том 1. Рассказы. Книга 1

оранжевые полосы, тоже фантастические, сказочные. Вся широкогрудая земля придвинулась к небу, а холмы своими вершинами упирались в свинцовые облака. И как будто месяц не светил: было темно вокруг, и только кое-где лежали нелепые зеленовато-белые пятна. Где-то недалеко раздавалось однообразное влажное чавканье волов. А еще дальше выла собака. И выла она жалобно. Должно быть, ее истязал какой-нибудь пьяный якут. Все было нелепо, нехорошо, страшно… Все смешалось в моей душе: и вой собаки, и непонятные пятна, и голос женщины, которую я прежде любил. Мне казалось, что я начал делать что-то серьезное, важное, и вдруг подвернулось под руку что-то маленькое и ненужное, подвернулось, прилипло к пальцам…

* * *

И так, мы стали жить вместе. В юрте нашей сделалось чисто, уютно. Когда я возвращался с охоты, на камельке уже стоял котелок и в нем что-нибудь варилось. Жена стояла перед огнем, с засученными рукавами, раскрасневшаяся, хорошенькая… После обеда я ложился на нару, а она садилась рядом и читала вслух. А когда я садился писать, жена уходила за перегородку, снимала с гвоздя мандолину и начинала играть; и я чувствовал, что трепещущие, полупрозрачные, ароматные звуки струн волнуют меня. А ночи были ужасны. Раньше мы никогда не предавались ласкам с таким увлеченьем, как там, в юрте. Казалось, что мы нашли какой-та ключ к самому тайнику наслаждения, проникли в святое святых сладострастия. В этом разнообразии чувственных ощущений мне чудилось что-то преступное, и мне хотелось иногда, после жарких и длинных поцелуев, громко кричать, чтобы заглушить чей-то настойчивый шепот. И я не знаю, кто это шептал у меня над ухом. Испытывали ли вы когда-нибудь ужас вашего рокового одиночества, когда здесь, на постели, рядом с вами лежит женщина, еще не успевшая очнуться от объятий, еще горячая, лепечущая жалкие слова любви? Вот в одну из таких минут, когда сердце мое сжималось от страха перед непонятным, когда я чувствовал себя рабом всего, что меня окружает, – всего, что касается меня, – всего, что раздражает мой глаз, ухо, кожу, – вот в одну из таких минут в моем мозгу сверкнула новая мысль о жене. Я понял тогда, что между мной и ею та же пропасть, какая неизбежно и постоянно развернется между мной и солнцем, небом, деревом, книгой… Моя близость с женщиной, эти тесные объятия, чтения вслух, а прежде эта игра в товарища – разве все это не злая насмешка, разве под этими отношениями не скрывается черная, зияющая рана?

А раньше я любил жизнь, любил мир со всеми его непонятными красками, звуками и запахами. Я любил мир, потому что он красив и безумен. Что такое искусство? Это песнь узников, песнь о недоступном мире, в сердце которого мы никогда не можем проникнуть, потому что наша душа скована этим жалким мозгом.

Эта женщина мне казалась красивой и непонятной, как мир. И я полюбил ее. Я любил ее, как розу, как звезды, как шорох леса… Она была мне нужна, и она всегда была со мной. Мне не приходило в голову, что ее сердце бьется не в такт с моим, что в ее душе роятся ее собственные мысли, быть может, маленькие, но ее собственные. А главное, я еще не понимал, что никогда не прощу миру его недоступность. А теперь для меня ясно, что и мир и женщина очерчены заколдованным кругом. Мир обманывает меня постоянно. Каждое мгновенье он обольщает меня иллюзиями. Но ведь женщина – это тот же мир, это «плоть от плоти» его. Быть может, она обманывает меня так же, как это бездонное небо, как пьяный свет сладострастной луны… И я никогда не пойму ее… Разве роковая тайна, заключенная в женщине, не тяготеет надо мной постоянно, как тяготеет этот лживый, подлый, красивый мир?

* * *

Я бродил все время по окрестностям и смотрел на траву. Она уже равнодушная, сухая, мертвая.

Озера подернулись льдом, а снега все еще не было. Табуны с диким ржаньем носились то здесь, то там.

Три дня кони оставались без пойла. Все умирало. Я смотрел на засохший ирис на берегу озера, синего ото льда, ярко-синего. Наконец, выпал свет. Якуты на санях привозили к юртам большие льдины и приставляли их к окнам, подперев палками. Я запряг мою лошадь и мы с женой поехали на восток, в тайгу. На жене была оленья кухлянка. Щеки у ней разрумянились на морозе, и вся она, со своими глазами, сверкавшими из-под меха, казалась молодой, здоровой, красивой и грешной.

Вечерело. Шел легкий, мягкий, крупный снег.

Жена заговорила первой:

– Вот уже два месяца живу я здесь и все жду, когда ты станешь смотреть на меня --">