Эмануил Рам - Тридцать дней и ночей Диего Пиреса на мосту Святого Ангела

бриллиантами. Душа моя настраивалась торжественно.

Идут в синагогу евреи спокойною поступью. Они не ведают, что уже пришел тот, о ком они будут взывать сегодня. Не знают они, что вот проходят мимо того, кто первый камень положит Храму Иерусалимскому. Лучший день среди всех дней мирозданья! Солнце иерусалимское будет сверкать с вышины. Двенадцать колен израильских столпятся на всех холмах вокруг Иерусалима. Объятьями и поцелуями встретят друг друга пятнадцать столетий не видавшиеся братья. Из Прованса и Шампани, из Танжера и Феца, из Амстердама, с Рейна, из Моравии и из Габсбургской земли, из Варсовии и с Волги, из Мантуи, Падуи, Неаполя, из Салоник, Каира, Алеппо и Багдада, из Йемена, Индии и Китая сойдутся рассеянные израильтяне и вместе с ними десять колен из-за Самбатиона. Я займу трон всей земли. И возликует небо, и сердце истечет в счастье, и открою свою грудь и свое сердце и вознесу его Богу!

Но вот опустил я взор свой долу. Как бы в ответ весело засверкал мне осколок стекла на настиле моста. Даже в моих истоптанных на чужбине башмаках было что-то радостное.

Я поднял глаза к небу, и мой взор надолго потонул в синей бесконечности.

Почему Ты меня выбрал? Что Ты нашел в юном марране? Да, Ты его выбрал, потому что он от колыбели загорелся жаждой Тебя.

И Ты его привязал к себе так, что он шага не делает, слюны не проглотит, чтобы не быть всеми помыслами души с Тобою.

Велик был шар закатывающегося солнца; в стеклах окон на набережной как бы вспыхнул красный огонь: и еще более яркий огонь ликовал внутри меня.

Прошла Суббота. Наступила ночь. И когда в полночь я поднял лицо свое к небу, я застыл в изумлении: все небо блистало, как огромный алмаз. Не было числа звездам в эту чистую ночь. Я улыбался Богу, Всеблагому и Всевеликому.

Вечер и утро седьмое.

Ничто не нарушит моей радости. Я весел и смеюсь себе, как ребенок. И солнце мне смеется, и легкие струйки ветра дразнят мои локоны и как бы стремятся схватить меня за ресницы; улыбка овладевает моим лицом, и я с нежностью смотрю на блестки на поверхности воды.

Уста мои стали слагать гимн возвращения:

К солнцу лицом,

К солнцу лицом,

Мы идем в наш дом…

Незримые пернатые певцы весело щебетали: «К солнцу, к солнцу!» Все внутри меня звало меня куда-то в даль. Что я сижу? Не готов ли я? Не достаточно ли силы во мне накопилось? Не мои ли веселые руки могут ухватиться за устои мира и потрясти их — хорошо потрясти? Не мои ли легкие ноги понесут меня, как быстрого оленя, к прекрасному пределу — Сиону? Не моими ли зоркими глазами — зорче соколиных они — я высмотрю дорогу народу, не моим ли громким голосом — он стал, верно, громче трубы — я призову со всех концов земли рассеянных братьев моих?

Из бедных лачужек, из подвалов инквизиции, из пиратского плена, от лавок нищенских — к солнцу лицом!

И я запел, — еще тихо покамест, псалом:

«Когда Господь возвратит пленных Сиона — мы будем как во сне.

Смех наполнит уста и ликованье рот. Скажут народы: Великое сделал с ними Бог!»

И когда прошли днем евреи — это были чужеземные купцы — они носили желтый туз на спине — я еле удержался, — обет молчанья я исполнял, — чтобы не крикнуть им: закрывайте свои лавки, свои кассы, кончайте свой торг!

И вечером я вновь раздумывал: не встать ли мне, не готов ли я?

С утра необычайное оживление на набережной и на мосту. Весь день шумит разряженная толпа, звенят колокольчики, фыркают лошади, блестят позументы, летят по воздуху разноцветные бумажки, девушки машут веерами, ветер развевает красные, золотые, синие ленты, люди гогочут, кидаются в разные стороны, поют, кричат, как животные, подпрыгивают, шмыгают, играют на флейтах, бьют в барабаны, сверкают шелковыми масками…

Так и должно быть: мир должен грохотать и, безумствуя, плясать вокруг нищего Мессии. Так и должно быть: мир должен стать весь греховным, весь опотевшим; я смотрю суровым взором на этих нищих духом и не нахожу чувства сожаления для них, пляшущих во дни, когда рушится все мирозданье.

Пусть звенят и исступляются в столпотворении, мой мир и их мир чужие. И я не нахожу в себе любви к роду человеческому. Я ожесточаю свое сердце. Да, я не добрый пастырь, но что делать, когда все стадо из одних заблудших овец?

Свист, хохот, хлопанье бичей, выкрики торговцев напитками, ужасный хоровод.

Золото пришельцев из Эльдорадо целый день льется брызгами перед глазами; ветер --">