Николай Петрович Вагнер - Два вечера

червь и точит, и грызёт…

Да! Это был кабинет учёного, и сам хозяин его лежал тут же, на старом, мягком диване. Он едва двигался. Он знал, что дни его сочтены, и в его уме, ещё здоровом и крепком, в его памяти, ещё светлой и сильной, как бы сама собою развёртывалась длинная панорама жизни, пол ной тревоги и трудов. Он перевёртывал страницу за страницей из прожитого. Он искал итогов, и чем дальше искал он, тем тревожнее становилось бледное лицо его. Мучительная дума давила его.

Вон лежит целый толстый свёрток всяких дипломов на разные почётные звания и отличия.

— Vanitas vanitatum et omnia vanitas! — шепчет старик. — Благородная конкуренция!

Погремушки, которыми хочет свет выразить уважение к тебе и тешит и себя, и тебя, как ребёнка.

Вон стоит длинный ряд мемуаров — его мемуаров. Сколько в них собрано новых фактов, сколько открытий!

— Всё мелочи, мелочи, — шепчет старик. И ему чудится, как развёртывается перед ним длинный ряд всяких специальных тонкостей, которые он изучал с любовью и описывал с таким наслаждением.

Из всех этих кропотливых трудов ни одного вывода. Всё проходит длинной вереницей мелких микроскопических фактов.

— Ведь всё это ради великого знания: когда-нибудь всё это пригодится, шепчет старик. — Всё это ради тебя, о святая истина, к которой вечно будет стремиться человечество. Всё это твоё, о великое дело самосознания.

И лицо старика становится спокойно-восторженным, его глаза блестят, губы шепчут что-то вроде молитвы.

И вдруг испуг, страдание пробежали по этому лицу. Старик приподнялся, он прямо смотрит в один угол. Что-то белеет там. Какая-то головка бледная, бледная выглядывает из-за груды книг, из-за рычагов инструментов.

Старик узнал эту голову. В памяти его ярко нарисовалась сцена из давно прошедшего, далёкого детства. Вот сидит его мать, сидит на том самом большом, мягком диване, на котором он лежит теперь больной, умирающий. Вот он смотрит на ту же самую голову, на которую смотрит и теперь. — Мама! — вспоминает он, — ведь это Христос распят? — Да, Христос, — отвечает мать. — Только тот… вспоминается старику, — только тот, кто много знает, может сделать много добра всем людям и тот действительно любит всех людей!

— Какие простые и великие слова! Неужели они когда-нибудь звучали в моём сердце?

Старик вздрогнул. Он снова оглянул комнату. Книги, книги, книги без конца!

— Ни одна из вас не подсказала мне великое слово любви! Ни одна не указала святой, вечной цели!

— О! Что мы, что всё человечество будет делать на широкой свободе всех сознанных фактов, если не будет в нас любви?

— Ты любил истину, — утешал его внутренний голос. — Из мелких трудов складываются крупные вещи. Пусть каждый идёт туда, куда влекут его прирождённые или воспитанные привязанности. Свобода, свобода, полная везде и во всём.

— Laissez faire, laissez aller! — прошептал он и горько улыбнулся. — Иди туда, куда влекут тебя страсти, живи для самоудовлетворения е sempre bene.

Он долго сидел, опустив голову на руки. Потом вдруг приподнялся. Тихо встал с дивана, шатаясь и переступая с трудом, он подошёл к распятию и дрожащими руками вынул его из старой корзины, куда был сложен всякий хлам. Он отёр с него пыль, он с любовью смотрел на чудную, артистическую работу. В ней сила красоты и сила чувства сливаются беспредельно.

— Да! Ты, один Ты умел любить человека, — шептал он, — любить беззаветно, со всей верой энтузиазма!..

В глазах у него темнело. Сердце переставало биться.

— О! Не Ты ли один, — шептал он, — ведал, что выше в этой туманной, таинственной жизни, что выше: любовь ли к истине или любовь к человеку!..

Голова его тихо склонилась на пыльный ящик, руки крепко сжали распятие и закостенели. Сердце перестало биться, голова перестала работать.

Порывистый ветер распахнул окно и загасил лампу.

--">