Сергей Николаевич Дурылин - Колокола

быстро поднял другую…

— Видишь… не липнет, — И ловко подвернул ногу подошвой вверх и старушке показал: клеем не обмазана, чистая, белая подошва, только в серой паутине пыли…

— Липнет, — и не взглянула старуха на пáрневу подошву… — Видишь: еле ноги поднимаю…

— Да тебе, бабушка, сколько лет?

— Семидесятый всего…

— Ну, бабушка, ты скоро и совсем к земле прилипнешь и не встанешь… Годочки твои липнут.

— Нет, ножки липнут…

Охнула, поплелась…

— Смотри, бабушка, как Сидорка дурачок легко идет. За иконой — эвон — как шагает! А ведь ходики-то у него… тоже липнут…

— Так тó — Божий человек. Ему легкота дана. У Божьих людей легкота не отнимается, а к старости прибавляется. Ангелами им быть на небеси. Оттого и на емле легчают. А от земли ныне вся легкота отнята…

Парень махнул рукой. Оглядел старуху — и дорогу ей загородил:

— Да ты устала, что ль, бабушка? Так бы и сказала. Хочешь, на руках тебя донесу до Гремучего?

— Что ты, что ты? Хулитель!.. Срам какой!

— Какой я хулитель! Я твоего внученька Петьки дружок…

— Петеньки?.. — в раздумье остановилась старуха. — А Петенька-то где же?

— Что ты, бабушка? Забыла. В Москве Петька, на работе…

— Дойду, дойду, — заполошилась старушка. — Самой надо дойти. Ножками. Водицы с Гремучего испить.

Шумок разговором легонько пошумливал над ходебщиками: прошумит там, прошумит здесь, — и тихий ангел пролетит над крестным ходом.

Ни ветерка. Хоругви — голубые, красные, зеленые — идут над головами народа стойко и спокойно. Еще нет полдня, а зной стоит над полями серо-голубою, мертвою зыбью.

Дьякону Потапию томно в парчовом толстом стихаре. Он крикнул на ходу псаломщику Осетрову, шедшему впереди:

— И на небе-то, прости Господи, большевизм какой-то завелся. Должно быть, и дождик по карточкам будут давать. По 4-й категории.

— Не подобает, отец дьякон, — сказал сзади него протоиерей Промптов. — В крестном ходе идем.

— Знаю, что не подобает, отец протоиерей, — ответил дьякон, не обертываясь. — Да томное блуждание ощущаю.

— Потерпите. Женщины вон как легко идут…

Дьякон не ответил, а подумал: «Сравнил — баба на цыпочках сто верст пройдет: ей что! А у нас — стопа».

Женщины, в белых полумонашеских платочках, шли дружно, чинно, рядками — и пели тропари. Чередуясь, несли иконы. От них шел порядок в крестном ходу. Впереди них шел Сидорушка, в генеральских лампасах и в черной рубахе с разноцветными пятнами заплат. Он был молчалив, и только иногда запрокидывал голову и хмурил глаза от зноя. Изредка к нему подходил кто-нибудь из женщин, — и отирали платком пот, катившийся горошинками с его худого, белесого лица. Испуганную вели под руки Фигушка и Анюта Лепесткова. Она встала с постели под Николин день. Ее удерживали в постели, а она, как ломоть хлеба, отрезала:

— Под Николу я не лежýха.

Встала, у всенощной была и обедню выстояла.

Но была неразговорчива, и только читала Авессаломову книгу. Приходили к ней за советами — она отвечала всем:

— Перевела я вас на Николин совет, — и посылала служить молебен Николе. — Что после молебна подумается, то будет Николин совет.

Когда же просили ее совета, отвечала:

— Я — не ответная. Слово у меня старое повысохло, а нового Бог не послал.

Приметили: и книгу свою, после Николина дня, стала меньше читать: видала Фигушка — подойдет, поклонится, к книге приложится — и отойдет, не разогнув, — сядет к окну и будто слушает. Много раз Фигушка хотела спросить, что слышит, но не посмела. Акулина-ткачиха, по простоте, однажды спросила:

— Слышишь ты, что ли, матушка, что-нибудь? Сказала бы?

Испуганная только улыбнулась на ткачиху, распустила улыбку на все лицо и головой покачала, как на малое дитя:

— Слышу, как вот березки шумят. Зеленятся по-новому, а шумят все по-старому.

И опять в окно смотрит.

— И птицы, слышно, поют. Все в своем деле: кто поет, кто цокочет, кто выщелкивает. Вот и нам бы свое дело найти.

— Какое, матушка?

— А такое, как у птиц — верхнее. А то мы все нижним заняты. Горняго дела не делаем.

И замолчала.

Попрощалась ткачиха, и, уходя, шепнула Фигушке:

— Нет, она слышит что-нибудь. Только сказать не хочет. Птицы! Разве так птиц слушают? Которым дано, те слышат. Это мы, по грехам, неслухмянные.

В день крестного хода на Гремучий колодезь, с раннего утра, еще затемно, Испуганная объявила:

— Пойду.

— По силам ли, матушка? — поопасилась Фигушка.

— Бог подаст.

Шла за крестным ходом, молчаливая. Нищим подавала сухарики. --">