Николай Георгиевич Гарин-Михайловский - Старый еврей

Николай Гарин-Михайловский Старый еврей

* * *

Дождь мелкий, осенний. Приударит сильнее и опять сеет, как сквозь решето, застилая даль мокрым туманом. Сильный ветер захватит в охапку деревья и гнёт их и летят полужёлтые мокрые листья.

Грязные поля, мокрые скирды хлебов на потемневшем жнивье.

Дождь льёт и льёт, рассказывая злую сказку хозяевам всех этих скирд, как ничего не останется от богатых некогда надежд.

– Ничего не останется. – И старый еврей – тяжёлый и большой, грязный и старый, с седой бородой, пригнувшись, едет и смотрит из-под зонтика одним глазом.

Пара лошадей лёгкой рысцой тащит перегнувшуюся на бок плетушку, азям ямщика, промокший уже насквозь, блестит от воды, как шёлковый, и вода с шапки непрерывной струйкой льёт за спину ямщику, – но он сидит неподвижный, как изваяние.

– Охо-хо, – вздыхает старый еврей и опять погружается в туманы своей души.

Осень и там, – идут дожди и всё уже охвачено мокрой пылью осеннего покрова. Старая никому ненужная жизнь подходит к концу. Только и осталось от неё, что соблюдал законы, не ел того, что не положено, справлял шабаш…

Было худо, думал хуже не может быть и стало совсем худо. И когда стало? Когда бросил даже на проценты деньги давать… Дети настояли, – учёные дети, – хо-хо, – говорят, что неловко… Ну, купил землю… До сената доходило дело: имеет ли право ссыльный еврей в месте своей ссылки покупать землю? Утвердил сенат купчую. Как и не утвердить? Надо же жить где-нибудь человеку. Ну, был виноват – сослали. Болело сердце за старой родиной, – другое солнце там, другие люди, – переболело. Двадцать пять лет прошло и привык: новые места новой родиной стали. Жил, маклеровал при продаже имений, на проценты деньги давал… А разве русские не дают? Русский хуже ещё: еврей трефного не ест, а русский всего сразу и с сапогами проглотит… Семён Илларионович четвёртую часть в губернии земли дворянской проглотил и не подавился: двести тысяч десятин… Вырубил лес, уничтожил усадьбы, сады, как Мамай прошёл по земле, тройную аренду за землю назначил крестьянам, всех нищими сделал, в кандалы заковал, все проклинают его… А кто проклинает его, старого еврея? За что проклинать? Что купил там золотую брошку у барыни, которую удалось ей спасти, когда Семён Илларионыч описывал её имение и всю движимость? А когда случалось перед самыми торгами уже найти вдруг покупщика по вольной цене, Семён Илларионыч разорвать готов был старого еврея и кричал: – Пропадаем от жидов.

А жидов-то всего десять человек на всю губернию и богатства – всех за одну селёдку купить можно, а губерния разорена… А скажешь, – правды не любят:

– Ты ещё рассуждать: погоди, дай срок, жидюга проклятая…

А тут дети выросли, выучились, писать стали в газетах: ещё хуже озлились, а всё на его старую голову…

Бросил всё, купил землю, хотел хозяиновать, как дед когда-то на Волыни, когда держал имение в поссесии.

Хорошо тогда было жить. Бывало по непаханой земле, заскородят только землю и родит хлеб, какого нет больше. Взрослый работник – двадцать копеек… Можно было хозяйничать… Переменились времена: всё дорого стало и паханная не родит теперь больше земля.

Другие люди пришли, другие порядки и не знал он их… То к нему ходили за деньгами, а теперь сам ищет их и нет денег: пропали все деньги, убежали из глаз и не видно их, нигде больше не видно.

– Охо-хо…

Так всё переворачивается…

Двадцать пять лет прошло, зовёт председатель казённой палаты:

– Милость вам: манифест, – прощение…

– Ну, что ж, благодарю. Я старался, всё бросил, землю купил…

– Вы больше не ссыльный, вам возвращены все права.

– Очень даже рад я.

– Поэтому вы должны возвратиться в черту вашей оседлости.

Смеётся.

А все деньги в земле, в хозяйстве. Кто купит землю по вольной цене, когда все знают, что дойдёт дело до торгов.

А полиция гонит: уезжай.

В первую гильдию хотел записаться, чтобы получить права: был под судом, – нельзя.

Пошёл к Семёну Илларионычу:

– Семён Илларионыч, пристав в вашем доме живёт: он вас послушает, скажите ему, чтобы позволили мне лишнее остаться, пока устрою дела.

– Я ничего не могу здесь, – сказал Семён Илларионович, – а и мог бы не сделал. Как пишет твой Соломон? Врага бей. А ты мне не друг, – не был и не будешь.

Что делать? дети разлетелись, кто куда: один за границей, другой в Сибири: новые времена, новые песни…

Уехал…

Нанял приказчика. Ворует приказчик. Не терпит сердце и --">