Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк - Мизгирь

заводоуправление воспользовалось ею, чтобы отправить с Уралки осенний караван. У ворот нас встретил подручный Пимка, почесывавший затылок.

— Целое гнездо «соловьев» слетелось, — проговорил он. — Ночевать остались, галманы.

— Ну и пусть ночуют, — покорно согласился Мизгирь, прибавляя шагу. — Надо овса отпустить… сена…

— Пусть кони-то сперва выстоятся…

У Настасьи уже топилась печь для «соловьев»: надо было готовить ужин. В воротах мы встретили плечистого и загорелого «соловья», известного под именем Волка. Он вышел из избы покурить на свежем воздухе коротенькую трубочку. Настасья не любила, когда «соловьи» курили табак в избе, и немилосердно их гнала на улицу даже в клящий мороз.

— А, Мизгирь… — лениво протянул Волк, презрительно оглядывая тщедушную фигурку кордонщика. — Веселенько ли прыгаешь?..

Мизгирь только сморщился и ничего не ответил. Он вообще не выносил «соловьев» с их грубыми шуточками и нахальством. Всех «соловьев» набралось больше десяти, и ночлег был испорчен. Обыкновенно ночевать на кордоне составляло одно удовольствие: Настасья содержала избу необыкновенно чисто и постоянно выгоняла спать Пимку куда-нибудь на сарай, так что даже Мизгирь заступался за своего подручного.

— Только дух в избе портит, — объясняла Настасья с обычной своей суровостью. — Мучка спит же на дворе, ну и Пимка тоже… Неважное кушанье…

Будь лето, и я предпочел бы выспаться где-нибудь на сеновале, но в сентябре на Урале ночи настолько холодные, что об этом нечего было и думать. А в избе сейчас набилось человек десять народа, и можно представить, какой стоял там воздух. Когда мы вошли в избу, на столе стоял ведерный самовар, а около него разместились вспотевшие, красные ямщичьи физиономии. Народ был все рослый, могучий.

— Эй, ты, святая душа на костылях! — крикнул кто-то на Мизгиря. — Куда запропастился?.. Пора коням задавать овса…

— А ты не ори, — ворчал Мизгирь. — Все будет…

— Ах, ты, Мизгирь… Настасья, и не нашла же ты себе хуже в мужья! Разве это человек: взять двумя пальцами и раздавить, как клопа.

— И то замаялась я с ним, — отозвалась Настасья. — Только званье, что мужик, а какой в нем прок: комар комаром.

— Как же это ты, Настенька, этакая корпусная женщина, и вдруг за Мизгиря изгадала? Тебе бы, по-настоящему, какого мужа надо: ратника, одним словом. Тоже вашу сестру, бабу, вдругорядь и поучить надо, а ты зашибешь сама своего Мизгиря.

— Так уж, враг попутал, — отшучивалась Настасья, привыкшая к подобным разговорам. — Будто пожалела я его, а он меня и обманул… Ошибочка маленькая вышла.

Напившись чаю, я отправился на полати, где вповалку спало потомство Мизгиря. У него почти каждый год родился ребенок, но в живых оставалось всего человек пять. Старшему мальчику было уже лет восемь, а остальные — мелюзга. Дети ростом напоминали мать; все были такие же крепыши, и Мизгирь пестовал их с трогательной нежностью. Вся эта белоголовая детвора теперь уже спала мертвым детским сном. Я долго лежал, прислушиваясь к галденью «соловьев». В избе оставались всего трое, да пришел еще с улицы Волк, поместившийся на приступке у печки. Мизгирь сидел на лавке, скрестив по-детски свои голые ноги. Рядом с ним сидел Пимка и вышучивал Настасью вместе с другими.

— Удивительное это дело, братцы, — говорил Пимка, ухмыляясь. — Как это только по осени первый транспорт прошел, так у нас новый ребенок. Точно вот ветром дунет… Ок-казия!

Ответом послужил громкий хохот «соловьев».

— Уж Пимка, тоже и вырежет штучку!.. Как, говоришь, пройдет транспорт, так и ребенок? О-хо-хо…

— Правильно, — подтвердил Пимка, встряхивая своей беспутной головой. — Я так ребят и считаю осенями, по первому транспорту.

Мизгирь сидел на лавочке и как-то жалобно улыбался, склонив голову немного набок, Настасья сердито ворочала какие-то горшки в печи.

— Ай, Пимка, ай, прокурат!..

— И давно это примечаю я, братцы, что ребята у нас ростом-то в транспортных.

— Слышь, Настасья?!. О-хо-хо…

— Не вашего ума это дело! — огрызалась Настасья. — Тоже нашли над чем измываться… Охальники! Ты что это и впрямь, Пимка, зубы-то моешь? Я вот возьму ухват, да как примусь тебя обихаживать: только стружки полетят.

Не выйди из себя Настасья, все обошлось бы обычными шуточками, но она как-то сразу потеряла равновесие и ввязалась в разговор с настоящим бабьим азартом. Пимка тоже бы отстал, если бы бабья угроза не задела --">