Николай Александрович Лейкин - Где апельсины зреют

Toulon, Cannes, Nice, Monaco, Menton Ventimille! кричалъ заунывнымъ голосомъ желѣзнодорожный сторожъ, выкрикивая главныя станціи, куда идетъ поѣздъ, и продолжая звонить въ ручной колокольчикъ.

Гарсонъ медленно записывалъ передъ Николаемъ Ивановичемъ на бумажкѣ франки за съѣденное и выпитое. Николай Ивановичъ нетерпѣливо потрясалъ передъ нимъ кредитнымъ билетомъ въ пятьдесятъ франковъ и говорилъ женѣ и спутнику:

— Ахъ, опоздаемъ! Ахъ, уйдетъ поѣздъ! Бѣгите хоть вы-то скорѣй занимать мѣста.

— А что хорошаго будетъ, если мы займемъ мѣста безъ тебя и уѣдемъ! отвѣчала Глафира Семеновна и торопила гарсона:- Плю витъ, гарсонъ, плю витъ.

Тотъ успокоивалъ ее, что до отхода поѣзда еще много времени осталось.

— Нонъ, нонъ, ну савонъ, что это значитъ! Въ Ліонѣ изъ-за этого проклятаго разсчета за ѣду, мы еле успѣли вскочить въ вагонъ и я въ попыхахъ тальму себѣ разорвала, говорила Глафира Семеновна гарсону по русски. — Хорошо еще тогда, что услужливый кондукторъ за талію меня схватилъ и въ купэ пропихнулъ, а то такъ-бы на станціи и осталась.

— Ah, madame! улыбнулся гарсонъ.

— Что: мадамъ! Плю витъ, плю витъ. И ты тоже, Николай Иванычъ: сидишь и бобы разводишь, а нѣтъ, чтобы заранѣе разсчитаться! журила она мужа.

Разсчетъ конченъ. Гарсону заплочено и дано на чай. Носильщикъ въ синей блузѣ давно уже стоялъ передъ путешественниками съ ихъ багажемъ въ рукахъ и ждалъ, чтобы отправиться къ вагонамъ. Всѣ побѣжали за нимъ. Иванъ Кондратьевичъ тащилъ свою громадную подушку и бутылку краснаго вина, взятую про запасъ въ дорогу.

— Les russes… сказалъ имъ кто-то въ догонку.

— Слышишь, Николай Иванычъ? Вотъ и французскія у насъ бороды, а все-равно узнаютъ, что мы русскіе, проговорилъ Иванъ Кондратьичъ.

— Это, братъ, по твоей подушкѣ. Еще-бы ты съ собой перину захватилъ! Здѣсь, кромѣ русскихъ, никто съ подушками по желѣзнымъ дорогамъ не ѣздитъ. Въ первую нашу поѣздку заграницу мы тоже захватили съ собой подушки, а ужъ когда нацивилизовались, то теперь шабашъ.

Сѣли въ купэ вагона, но торопиться, оказалось, было вовсе не зачѣмъ: до отхода поѣзда оставалось еще полчаса, о чемъ объявилъ кондукторъ спрашивавшей его на ломанномъ французскомъ языкѣ Глафирѣ Семеновнѣ и въ поясненіе своихъ словъ поднялъ указательный палецъ и пальцемъ другой руки отдѣлилъ отъ него половину.

— Господа! Гарсонъ-то не совралъ. Намъ до поѣзда еще полъ-часа осталось, заявила она своимъ спутникамъ.

— Да что ты! воскликнулъ Николай Ивановичъ. — Вотъ это я люблю, когда безъ горячки и съ прохладцемъ. Это по-русски. Тогда я побѣгу въ буфетъ и захвачу съ собой въ дорогу полъ-бутылки коньяку. А то въ попыхахъ-то мы давеча забыли захватить.

— Не надо. Сиди, когда ужъ сѣлъ. Вѣдь есть съ собой бутылка краснаго вина.

Мимо оконъ вагоновъ носили газеты, возили на особо-устроенной телѣжкѣ продающіяся по франку маленькія подушки съ надписью: "les oreillers".

— Вотъ съ какими подушками французы путешествуютъ, — указалъ Николай Ивановичъ Ивану Кондратьевичу. — Купятъ за франкъ, переночуютъ ночь, а потомъ и бросятъ въ вагонѣ. А ты вѣдь таскаешь съ собой по всей Европѣ въ полъ-пуда перину.

— Да что-жъ ты подѣлаешь, коли жена навязала такую большую подушку, — отвѣчалъ тотъ. — "Бери, говоритъ, бери. Самъ потомъ радъ будешь. Приляжешь въ вагонѣ и вспомнишь о женѣ".

Глафира Семеновна прочла надпись на телѣжкѣ съ подушками и сказала:

— Вотъ, поди-же ты: насъ въ пансіонѣ учили, что подушки по французски "кусенъ" называются, а здѣсь ихъ зовутъ "орелье". Вонъ надпись, "орелье".

— Цивилизація здѣсь совсѣмъ другая — вотъ отчего, отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Здѣсь слова отполированныя, новомодныя, ну, а у насъ все еще на старый манеръ. Вѣдь и у насъ по-русски есть разница. Да вотъ, хоть-бы взять фуражку. Въ Петербургѣ, по цивилизаціи она фуражкой зовется, а поѣзжай въ Угличъ или въ Любимъ — картузъ.

Сказавъ это, онъ снялъ съ себя шляпу котелкомъ и, доставъ изъ кармана мягкую дорожную шапочку, надѣлъ ее на голову.

— И не понимаю я, Иванъ Кондратьичъ, зачѣмъ ты себѣ такой шапки дорожной не купилъ! И дешево, и сердито, и укладисто.

— Да вѣдь это жидовская ермолка. Съ какой-же стати я, русскій, православный купецъ…

— Да и я русскій, православный купецъ, однако купилъ и ношу.

— Мало-ли что ты. Ты вонъ въ Парижѣ улитокъ изъ раковинъ жралъ, супъ изъ черепахи хлебалъ, а я этого вовсе не желаю.

— Чудакъ! Выѣхалъ заграницу, такъ долженъ и цивилизаціи --">