Николай Александрович Лейкин - Деревенская прелестница

была прикрыта блѣдно-розовымъ тканьевымъ одѣяломъ, рядомъ съ кроватью, по стѣнѣ, стоялъ большой крашеный сундукъ, обшитый въ клѣтку полосками бѣлой жести, и на немъ висѣлъ въ пробоѣ большой надежный замокъ. Далѣе, ближе къ окну, помѣщался маленькій старинный комодъ потемнѣлаго краснаго дерева съ облупившейся мѣстами фанеркой, и на немъ стояло небольшое зеркало. Зеркало окружали нѣсколько росписныхъ чашекъ съ надписями: «пей еще», «пей другую», «отъ сердца другу» и т. п. Комната была небольшая объ одномъ окнѣ, и на немъ висѣли кисейныя занавѣски, а на подоконникѣ стоялъ алебастровый колѣпопреклоненный купидонъ съ сложенными на молитву руками и помѣщались горшокъ съ цвѣтущей фуксіей и горшокъ съ еранью. Комната была оклеена ободранными мѣстами обоями, гдѣ нехватающіе куски были залѣплены картинками изъ иллюстрированныхъ журналовъ, а въ углу висѣла икона въ фольговой ризѣ и въ темной кіотѣ съ лампадкой и привѣшенной съ лампадкѣ цѣлой ниткой фарфоровыхъ и сахарныхъ яицъ. Изъ-за кіоты выглядывали пучки сухой вербы и лики восковыхъ вербныхъ херувимовъ, налѣпленные на цвѣтныя бумажки, изображающія крылья и сильно засиженныя мухами. Три гнутые буковые стула, простая деревянная табуретка и столъ, покрытый красной бумажной скатертью, на которомъ помѣщалась лампа на чугунномъ пьедесталѣ к съ матовымъ стекляннымъ колпакомъ, завершали убранство комнаты.

Клавдія тотчасъ-же стала зажигать лампу и кричала сестрѣ въ другую комнату:

— Сонька! Выдра! И керосину въ лампу не догадалась прибавить. Гдѣ бутылка съ керосиномъ? — спрашивала она, выбѣжавъ изъ комнаты. — А ты, тятенька, чѣмъ-бы зря, папироски-то сосать, взялъ-бы вѣникъ да подмелъ комнату, — обратилась она къ отцу, посадившему дѣвочку на лавку и скручивавшему папироску.

— Вовсе я не зря папироски сосу. Я сейчасъ твою-же Устьку кашей кормилъ.

— Устьку можно и положить. Ей давно спать пора. Соня! Положи ее къ себѣ на постель за печку, да прикрой полушубкомъ. Сытая она живо заснетъ, если ее покачать.

Соня, стоявшая у печки съ деревяннымъ уполовникомъ въ рукѣ, недоумѣвающе сказала:

— Или ѣду вамъ приготовлять, или Устьку спать укладывать?

— А гдѣ Николка? Ну, пусть Николка ее спать уложить, — вспомнила Клавдія про своего братишку.

— Николка… Гдѣ Николка! Ищи вѣтра въ полѣ — вотъ гдѣ твой Николка, — отвѣчалъ отецъ.

— Постегали-бы хорошенько раза два веревкой, такъ не убѣгалъ-бы онъ изъ дома, на ночь глядя. Отецъ, а никакого вниманія на мальчишку. А вотъ выростетъ большой и будетъ разбойникомъ, — наставительно произнесла Клавдія и, взявъ бутылку съ керосиномъ, бросилась къ себѣ въ комнату.

Отецъ поднялся съ табуретки, на которой сидѣлъ, взялъ ребенка на руки и понесъ за печку, крича дочери въ другую комнату:

— Ежели ужь стегать, то прежде всего тебя самою надо настегать веревкой.

— За что это? Не за то-ли, что я васъ всѣхъ пою и кормлю? Ахъ вы, неблагодарный! — откликалась Клавдія. — Вотъ ужъ выслуги-то у меня нѣтъ.

Отецъ укладывалъ за печкой ребенка и продолжалъ кричать:

— За что?! За кислое твое поведеніе — вотъ за что! За то, что не по поступкамъ поступаешь. Хороша дочка-дѣвушка, которая каждый день къ себѣ мужчинъ въ гости зоветъ!

— А вы зачѣмъ отъ такой дочки каждый день на сороковки себѣ выпрашиваете? — не унималась Клавдія. — Ахъ, вы! Ужь кто-бы говорилъ, да не вы! Чѣмъ-бы работать, а вы на деньги дочери по кабакамъ… Землю нашу арендателю въ аренду сдали. Зачѣмъ вы нашу землю въ аренду сдали?

— Я егерь, чортова ты перечница! Пойми, я егерь. Я господскихъ собакъ кормлю и за это на кормъ получаю. Господъ охотниковъ я на охотѣ сопровождаю — вотъ моя обязанность, такъ какая-же тутъ земля!

— Ну, довольно, довольно! Слышали! Хорошъ егерь, который и ружье свое пропилъ.

— Молчи, шкура. Какъ ты смѣешь отца попрекать! — возвысилъ голосъ отецъ.

— И всегда попрекать буду, если вы меня попрекаете, — слышался изъ сосѣдней комнаты голосъ Клавдіи. — Да-съ… Всегда буду… Потому можно и егеремъ быть, и землю свою обрабатывать. Когда около земли-то надо стараться, вѣдь никакой охоты не бываетъ, всякая охота запрещена. А у насъ, срамъ сказать, своего огородишка даже нѣтъ.

— Врешь, врешь, картошка посажена.

— Что картошка! Я про капусту. Ни капустки нѣтъ, ни рѣдьки, ни рѣпы — за всѣмъ нужно въ люди идти покупать.

— Была капуста. А я чѣмъ виноватъ, что ее блоха подточила и червь поѣлъ? Это ужь отъ Бога.

Отецъ --">