Борис Александрович Лазаревский - Сирэн

мне, то жалеет, что я трясусь в вагоне… Может быть, я поступаю подло, что сейчас стою возле этой хорошенькой и оригинальной армяночки… Но жизнь так монотонна и будет и дальше такою же, а потому нелепо лишать себя того светлого молодого ощущения, которое охватило меня. Кроме того, это ведь не измена, это так»…

— Сирэн, вы — умненькая девушка, ведь правда же, — нет ничего дурного в том, что вы мне так нравитесь.

— А завтра будет так же нравиться другая, а послезавтра — третья, — сказала она и вдруг выдернула свою руку.

«Она не поняла меня, — подумал Робустов. — Вот совсем юная, а женщина до мозга костей. Молчишь, — можно выражать ласку рукопожатием. Заговорил, — нарушил настроение, сейчас же нужно показать, будто её рука только случайно была в моей». — Он вспомнил, как, будучи гимназистом седьмого класса, ухаживал за шестиклассницей Лёлей, которая в тёмной комнате всегда отвечала на его поцелуи, а в светлой, когда он только положил ей на плечо руку, рассердилась и закричала. «Все, все, и русские, и армянки, и польки, и немки — все одинаковы».

— Думайте, Сирэн, что хотите, но, право же, мне будет ужасно тяжело завтра расставаться с вами. За эти трое суток я очень привязался к вам. Глупо это, конечно…

— Да?

— Да, — ответил он и подумал: «Вот сейчас ей показалось, будто она грубо мне ответила и, желая загладить это, она не сказала ничего по поводу того, что я опять назвал её только по имени»…

— Ну-с, нужно идти к маме, — сказала она.

— Погодите ещё, Сирэн.

— Нет, так лучше будет, спокойной ночи. Завтра ещё увидимся, если вы не проспите.

Она посмотрела на Робустова не то с недоверием, не то с грустью, крепко пожала его руку и ушла.

Он вдруг почувствовал, как устал нервно и физически за целый день. Ему захотелось пойти и лечь поудобнее, и если нельзя быть больше возле Сирэн, то хоть мысленно представлять её себе.

Немец и чиновник встретили его молча с угрюмыми и серьёзными лицами. И ему почему-то вспомнилось выражение лица одного арестанта, отрицавшего свою виновность, которому он должен был объявить, что всё украденное нашлось у его соучастника.

Робустов разделся и сладко потянулся на диване, а потом, чтобы никого не видеть, укрылся одеялом с головой, оставив отверстие только возле рта.

Вагон гудел, и под подушкой мерно раздавался убаюкивающий звук — жам, жам, жам… «Как хорошо вообще ехать, — думал он, — ты везде и нигде. Никто тебя не знает. Никто не имеет права упрекнуть в том, что поступаешь так или иначе».

Несмотря на усталость, ему долго не спалось, и проснулся он рано, в шесть часов утра, сейчас же оделся, умылся и стал у окна.

Пейзаж резко изменился. Гор уже не было видно. С одной стороны стлалась степь, поросшая какими-то сорными травами, серая и неприветливая, не похожая на донскую. С другой стороны всё время тянулось Каспийское море точно огромная грязная лужа, оставшаяся после дождя. В одном месте, в нескольких саженях от полотна железной дороги, толпились, хлопая крыльями, пятнадцать или двадцать огромных орлов и поезд не пугал их. Иногда мимо проходили, покачиваясь, верблюды, которых вели некрасивые с редкими бородами люди в халатах и в странных шапках, похожих на половину арбуза. Попадались навстречу такие же всадники верхом на ослах, нагруженных уже непомерным вьюком, и, казалось, что огромному человеку, сидевшему с вытянутыми вперёд сверх вьюка ногами, не может не быть совестно так эксплуатировать бедняка.

Сирэн тоже встала рано. Личико её было утомлено, и под глазами легли светло-коричневые круги. Она не кокетничала, была приветлива и видимо грустна, и Робустов не знал, о чём с нею говорить.

После долгого молчания она вдруг сказала:

— Вот, вчера вы спросили: «Есть ли что-нибудь дурное в том, что вы были всё время возле меня»…

— Я не так сказал, я спросил: «Есть ли что-нибудь дурное в том, что вы мне так нравитесь».

— Ну, всё равно, не в этом дело. Так или не так, — ничего хорошего и ничего дурного нет. Если что-нибудь случается, значит, нужно, чтобы оно случилось. Значит, или для вас, или для жены вашей, или для меня из этого будет какая-нибудь польза. Какая, — этого нельзя знать, потом видно будет, может очень нескоро.

— Почему вы так думаете?

— Ни почему. Так думаю, так верю, и больше ничего.

Робустов силился вникнуть в смысл сказанного ею и не мог, но ему казалось, что она права, и что существа, живущие больше инстинктом, чем рассудком, --">