Борис Александрович Лазаревский - Далеко

перестану существовать. Я бы мог принести себя в жертву, но всякая жертва должна быть хоть чем-нибудь оправдана, моя же смерть здесь ничего не изменит. Вместо меня, Алексея Алексеевича, будет какой-нибудь Владимир Владимирович, — вот и всё. Здесь сейчас могут жить или очень легкомысленные люди, или глубокие пессимисты, или машины двадцатого числа. А кто захочет работать производительно и неравнодушно, тот через год упадёт как лошадь под непомерным грузом. Я ещё не упал, но уже шатаюсь. Если бы я захотел хитрить, и если бы моё сердце способно было окаменеть, то возможно было бы жить и числиться тем, что я есть. Но ведь числиться не значит работать, а потому: или, или… Чем больше здесь будет свежих и добросовестных, а главное не озлобленных и сердечных, работников, тем скорее живой груз, который они везут, приедет в какое-нибудь хорошее место. Если же тяжесть не будет соразмерена с рабочими силами, и их не будут подсменять хотя бы так, как подсменяют лошадей на конке, то вся повозка станет, живой груз погибнет, начнёт разлагаться и заразит своим гниением и тех выбившихся из сил, которые его везли…

Я пишу образно, потому что так тебе будет виднее и понятнее вся картина. А вот и не образное. Сегодня ночью умер денщик того доктора, с которым я живу. Мои мозги отказываются понимать, какое может иметь, — даже самое микроскопическое, — значение смерть этого солдата в общем хаосе войны. Я не могу не думать о том, что из его детей, наверное, выйдут или нищие, или разбойники, которых со временем будет допрашивать такой же следователь как и я и должен будет предъявлять к ним обвинения»…

Следующая неделя пробежала лихорадочно. Леонтьев телеграфировал, писал, ездил сам на почту. И когда запечатывал пакеты, то руки у него тряслись, а глаза горели как у голодного, который прикасается к очень вкусной пище.

XII

— Спустите сорочку, — сказал старший врач, потом отвернулся и начал скатывать из бумаги тоненький стержень.

Другой, молодой, угрюмый доктор сидел возле стола и что-то писал. Третий, с чёрненькой бородкой стоял, облокотившись о печку, и, видимо, очень скучал. На подоконнике сидел ещё кандидат на судебные должности, болтал ногами и с большим любопытством следил за движениями докторов.

— Повернитесь к свету, — опять сказал старший врач и начал легонько водить бумагой по телу Леонтьева.

Через несколько секунд на этих местах появились красноватые полосы.

— Запишите, Фёдор Альбертович, что на коже наблюдается в сильной степени дерматографизм, — сказал старший врач и затем, уже обращаясь к Леонтьеву, продолжал тем же ровным голосом, — откройте рот. Больше. Так.

Леонтьев вдруг почувствовал нестерпимое щекотание в горле и позыв к рвоте. Он зарычал и невольно оттолкнул руку доктора.

— Нет, вы уж, пожалуйста, не толкайтесь. Фёдор Альбертович, — рефлексы слизистых оболочек понижены. Теперь сядьте…

Затем Леонтьева попросили лечь. Он исполнял всё покорно и только ёжился от холода. Было странно, что старший врач, человек, хорошо знакомый и любивший пошутить, теперь говорит с ним другим, серьёзным голосом, и глаза его смотрят озабоченно и строго как у председателя юридической комиссии на государственном экзамене. И так же как и на экзаменах билось тяжело и неровно сердце.

Через два дня Леонтьев уже знал наверное, что поедет в отпуск. Нужно было сдавать участок Камушкину. Леонтьев не любил этого резонёрствующего холодного чиновника и всё-таки от души сожалел его за то, что он остаётся здесь. Расставаться со Штернбергом было очень нелегко. Поражало и удивляло, что доктор радуется за него и совсем не печалится о себе.

— Вот, вы не верите, а я, ей-Богу, не хочу возвращаться в Россию, — говорил Штернберг. — В России у меня остался только один родственник, — это оскорблённое самолюбие. Там ведь с этим чувством расправляются коротко и просто. Ну, а здесь сейчас не до того… Город наш, действительно, публичный город, но я надеюсь очень скоро очутиться или в действующей армии, или во флоте. Итак, пожалуйста, не сожалейте обо мне…

Страшный мороз был. Окна в вагонах заледенели, колёса были пушисты от инея, — но Леонтьев до самого третьего звонка, в одной тужурке, стоял на площадке и смотрел на Штернберга и на всех суетившихся людей. Не верилось в своё счастье, и предстоящие двадцать дней пути казались лёгкими и прекрасными.

Когда поезд тронулся, Леонтьев ушёл в своё купе и не хотел --">