Борис Александрович Лазаревский - Далеко

коверкали пьесы, над которыми когда-то волновались авторы. Но и в мягком кресле партера ему казалось, что он продолжает отбывать тяжёлое наказание, заслуженное не им, а кем-то другим; и среди действия, иногда, само горло хотело закричать, что всё это — страшная несправедливость, переносить которую он больше не может и не желает…

Со дня своего приезда и почти до начала весны он жил совсем один. Как-то после обеда Леонтьев долго лежал на кровати и думал. Пришло в голову, что если жить так, как живёт большинство местных чиновников и офицеров, то время побежит скорее.

«Не следует ни с кем сходиться особенно близко, но будет лучше, если впечатлений станет больше. Нужно чаще бывать с людьми, с самыми обыкновенными людьми, не философствующими, а живущими потому, что „жизнь для жизни нам дана“»…

Вечером Леонтьев вместо форменной тужурки надел чёрный сюртук и поехал в собрание. Здесь он познакомился с двумя артиллерийскими офицерами — молоденьким подпоручиком и уже солидным капитаном. Познакомился он ещё и с пожилым чиновником военного ведомства Рахмановым. Ужинали вместе. Особенно симпатичным казался подпоручик. Его ясные, голубые глаза смотрели совсем по детски. Он уже успел побывать в сражении и даже был «немножко ранен», за что получил анненский темляк ^[1], - а сюда приехал только на три дня, в командировку. Капитан больше молчал и курил. Как-то вскользь он упомянул только, что в Киеве у него осталась молоденькая жена и двое детей, и вот уже давно нет писем. Рахманов рассказывал, какие здесь были шикарные женщины, но, по случаю войны, теперь все уехали.

Когда подпоручику не о чем было говорить, он побрякивал своим темляком и, видимо, подшучивая над самим собой, произносил:

— Si jeune et si bien decoré… ^[2]

Леонтьев никак не мог понять, почему для него так симпатичен подпоручик, и почему во всей этой чужой компании он чувствует себя легче, чем, например, с сослуживцами. После ужина выпили бутылку шампанского, и стало совсем хорошо. Рахманов предложил поехать кончать вечер в «шато-де-флер» ^[3]. Так и сделали.

II

Было ещё рано, то есть около полуночи. «Роскошный» зал, похожий на оклеенный обоями сарай, освещался двумя большими электрическими фонарями. На крохотной сцене «дамский» духовой оркестр, всё ускоряя темп, играл «кекуок» ^[4]. Девиц было три, и все с огненными волосами. Два молодых человека дули в корнет-а-пистоны. Ещё одна длинноносая, — бледная девочка, лет тринадцати, попеременно ударяла в медные тарелки и в два барабана, — турецкий и маленький. Дирижировала хорошенькая брюнетка, сама она играла на баритоне.

Первое, что удивило Леонтьева, это запах: скверное пиво, человеческий пот, размоченные в воде окурки… Народу было ещё немного. Человек десять офицеров сидели за столиками по одному, по два. Несколько чересчур накрашенных хористок уныло бродили в проходах. Три из них сидели, курили и хохотали сиплыми голосами.

Леонтьев, оба офицера и чиновник заняли стол поближе к сцене и спросили кофе с ликёром. Длинноносая девочка так сильно ударяла в тарелки, что когда оркестр умолк, все радостно посмотрели друг на друга. Занавес с шумом опустился. Публики всё прибавлялось: приехала большая компания моряков, появились и новые женские лица.

Леонтьеву вдруг стало грустно, и он ушёл один сначала в буфет, а потом за сцену. Кухня, клозет и уборная помещались в одном коридоре. Для чистоты весь пол был усыпан опилками. Пахло здесь как в зверинце. Из дверей направо вышла шансонетная певица и улыбнулась Леонтьеву. За ней бежала маленькая девочка в очень длинной юбке и прерывисто говорила:

— Бариня, бариня, ось вы пальцаткы забулы…

— Ах да, — ответила певица, взяла перчатки, подняла платье до колен и с шумом ушла на сцену.

Леонтьев вырос в Малороссии, и теперь, здесь, родная, давно не слыханая речь его удивила и взволновала. Ему захотелось поговорить с маленькой горничной, он остановил её и спросил:

— Ты з переселенцив?

— Эге, — пропела она в ответ.

— Чого ж ты тут служишь?

— Гроши заробляю.

— Хто ж тебе сюды постановыв?

— Батько виддалы.

— Тут же пагано!

— Ни, гарно, — музыка грае и вына солодкого дають…

Девочка улыбнулась. Леонтьев смотрел на неё. Личико жёлтое, под глазами синяки. Бюст едва начал формироваться, а улыбка уже не детская. И наряд нелепый: розовая, облитая, вероятно пивом, шёлковая юбка, огромные, должны --">