Михаил Рафаилович Садовский - Под часами

будет.

Литература вдруг представилась ему огромной скалой, о которую разбиваются волны таких вот писаний. Он почему-то вспомнил про Буревестника, ему вовсе стало тошно, потом «рожденный ползать…» Он не знал, для чего рожден, и вдруг подумал, что с тех пор, как купил этот костюм, прошло полгода, колени на брюках вытянулись, лацканы пропали, после того, как он обсыпал их в буфете сахарной пудрой с булочек, что раньше за доклады ему выписывали гонорар, а сам он просить не может, если они забыли, и очередная передовая в журнале обошлась ему в полторы недели, а статья в газете за подписью главного, которого он уже не видел два месяца, стоила еще недели… А за это время можно было добавить страниц тридцать под часами… и он обрадовался этому: названию, неожиданно пришедшему на ум… на перо… это оно само вывело над перечеркнутым прежним «Под часами». Так он обнаружил, что растет не то повесть, не то роман и ужаснулся. Решил порвать рукопись, но понял, что это невозможно, потому что она вся была в голове, и если не перенести ее на бумагу, не освободиться от нее, то ничего написать больше не сумеет… а вернее всего, просто сойдет с ума…

* * *

— Ты знала, что он пишет, мама?

— Нет. Я знала его, а что пишет… нет. Он приносил иногда журнал и показывал то передовицу без подписи, то изложение доклада своего патрона на конференции, то его, т. е. свою статью с его подписью, в газете…

— И что?

— У него было легкое перо. И он был совсем непрактичным человеком. Конечно, его бессовестно использовали. Но не было выбора. Сегодня так легко быть умным задним числом…

— Но рукопись сохранилась?

— Думаю, что нет.

— Это только научные работы устаревают, но идеи в них заложенные, вечны — они столбы эпохи.

— Нет, нет. Рукописи пропадают. Люди уходят бесследно. Нет, нет…

— Поэтому ты приходила в ужас, когда поняла, куда меня повлекла Фраза.

— Это была дорога в никуда. Я ошиблась? Мне хотелось бы посмотреть, что вышло, но в «потом» не заглянешь…

— Он был хорошим человеком?

— В бытовом смысле — да… но это тоже надо уметь понять. Хотя все его любили за безвредность…

— Равнодушие?

— Может быть. Он жил внутри себя…

Режиссер

Время не обращало на нас никакого внимания и заставляло посторониться. До премьеры оставалось три дня, до отъезда — четыре. Штанкет был полуопущен, и на нем висела грязная пыльная падога. Дежурный свет из за нее освещал только первые два ряда зала, а дальше в глухом полумраке светились овальные номера кресел. В одном из них — ровно посредине ряда, сидел мужчина, опершись лбом на руки, положенные на спинки впередистоящих кресел. Идти домой не хотелось. Нет — было невозможно погрузиться опять в вопросы о сыне, о ботинках, о том, что сказала соседка по площадке… или не дай бог, начнут расспрашивать, как дела и сколько человек можно пригласить на премьеру… или, совершенно невозможно спрашивать, как вышел костюм и не психанула ли Валентина по его поводу… это уже было чересчур, и он заволновался так, словно все уже произошло: и спросили, и пошили, и…

Человек решительно встал. Натянул куртку, валявшуюся под креслом, сунул руку в карман — последняя трешка не выпала. Он ловко направился вдоль ряда, потом на сцену по ступенькам слева, раздвинул задник, свернул налево и вышел в открытые по случаю приема декораций, вернувшихся с гастролей, ворота. Никто в театре, таким образом, не знал, где он? Свернув за угол, он проголосовал и уже в салоне машины тихо сказал: «Мне до поворота Канавы. Трешки хватит»? — Водитель утвердительно кивнул, даже не взглянув на него. За открывшейся дверью пахло старым теплым уютным домом. Широченные половицы, изразцовая печка, глубокое окно с геранью и цветущей «невестой» на подоконнике за плотным тюлем. Он любил это пространство, заставленное до последнего сантиметра вазами, мягкими медведями, обезьянами на свисающих лианах, буратинами и зайчатами, сидящими в нелепых позах, пианино с метрономом на крышке, колокольцы в проеме двери, старую кровать с блестящими шарами в изголовье и таким привычным и удобным матрацем. Они долго сидели за круглым столом под старинным и ни разу не перетянутым абажуром. Он пил, не переставая, и никак не чувствовал приближения хмеля. Потом, когда совсем стемнело, улеглись под толстенное одеяло, и все пять чувств его слились в одно. Утром он проснулся как всегда рано. --">