Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин - За рубежом

читателям.

Даже в описываемую сатириком «либеральную» пору недавние "варварские времена" постоянно напоминают о себе и присутствием в железнодорожном вагоне соседей — "бесшабашных советников", выучеников Аракчеева и Муравьева-Вешателя, с выразительными фамилиями Удав и Дыба, и встреченным в Швейцарии отставным сановником графом Твэрдоонто. Из любопытства рассказчик является к последнему под видом развязного репортера желтой прессы Подхалимова и почтительно выслушивает его «вероисповедование», сводящееся к убеждению, что "для нашего отечества нужно не столько изобилие, сколько расторопные исправники", от которых недалеко ушел и сам этот "государственный деятель" (или, как называл подобных сановников Щедрин, "государственный младенец").

И ведь только в мыслях своих рассказчик предвидит, что у подобных «расторопных» государственных мужей на могилах вместо памятников будет но осиновому колу. В реальности же он никак но может поручиться, "совсем ли погасла эта сопка, или же в ней осталось еще настолько горючего матерьяла, чтоб и опять, при случае, разыграть роль Везувия?".

Тем более что дремлющему «Везувию» по временам уже грезится, что он — вновь призван, и граф тут же выпаливает весь запас своей административной мудрости: "…для меня главное — чтоб в пределах моего ведомства царствовало спокойствие. И чтоб никто ничего не говорил… А ежели при этом все довольствуются тем «изобилием», какое кому предназначено — я своим, вы (например, мальчик без штанов… — А. Т.) — своим, то лучше и не надо".

И поистине трагично, что еще до поворотных событий 1 марта 1881 года в русском обществе существовала понурая готовность быстро перейти от подобострастных ликований по поводу некоторых начальственных послаблений к послушному подчинению гонениям и террору, наступившим после казни царя народовольцами.

Даже в Париже простой визит рассказчика к соотечественнику наводит на того панику: постучавшись, гость слышит "осторожные шаги, тихий шопот", "шуршанье бумагами" (видимо, торопливо припрятываемыми!), и лишь затем в дверях "показался бледный и отощалый человек с встревоженным лицом" оказавшийся провинциальным учителем Старосмысловым, которому недавно грозила ссылка за заданный детям перевод из Тацита: "Время, нами переживаемое, столь бесполезно жестоко, что потомки с трудом поверят существованию такой человеческой расы, которая могла оное переносить!" Неизвестно, как с этим заданием справились гимназисты, но прозорливое начальство но только сделало «свой», обратный перевод этой фразы "на русский", но и чуть не перевело самого Старосмыслова в далекую Пинегу.

Что же касается также посетившего Париж купца Блохина, то он сначала вроде бы сочувствовал этому эмигранту поневоле, но, побывав в Версале и наслышавшись о низвержении Людовика XVI, начал даже Наполеона сравнивать с… Пугачевым, а насчет Старосмыслова, по подозрению рассказчика, может при случае закричать: "Караул! сицилист!"

Вспоминая драматический исход "хождения в народ", автор писал: "Решительно невозможно понять, почему появление русского культурного человека в русской деревне (если бы даже этот человек и не был местным обывателем) считается у нас чем-то необыкновенным, за что надо вывертывать руки к лопаткам и вести к становому".

Не удивительно, когда к этому подстрекают сельские мироеды — Колупаев и Разуваев, опасающиеся, как бы непрошеные гости не открыли мужикам глаза на механику, при помощи которой их обирают. Однако подлинный трагизм заключается в том, что «верхам» удается сделать в этом деле своим орудием сам народ, играя на его темноте и невежестве и имея на уме рассуждение: "ты, дескать, нам теперь помоги, а потом мы тебе нос утрем!"

Приснившийся рассказчику разговор свиньи с Правдой (имеющий многочисленные параллели с вполне реальными придирками рептильной прессы тех лет к изданиям демократического толка) вырастает в большое историческое обобщение, рисующее картину торжества крайней реакции и самых низменных инстинктов, подавивших в людях все подлинно человеческое.

Это гротескное сновидение вскоре в значительной степени реализуется в действительности, когда возвращающийся на родину рассказчик вынужден смиренно выслушивать разглагольствования некоего попутчика "с сильным выражением приказной каверзности в лице", который без обиняков излагает свою «программу», как будто подслушанную у графа ТвэрдоонтС: --">