Анатолий Филиппович Полянский - Смертный приговор

стоял невообразимый. Громче всех орали женщины. Их, кстати, было подавляющее большинство:

— Оружие принадлежит нам! Мы вас кормим! Мы платим налоги! Мы...

Михаил попробовал перекричать их. Не тут-то было: толпа от слов начала переходить к делу, вплотную подступив к опоясывающему склады заграждению из колючей проволоки. Несколько человек, обмотав руки тряпками, пытались сломать забор.

— Что делать, товарищ лейтенант? — крикнул часовой и, не дожидаясь ответа, дал очередь из автомата поверх голов.

Народ отхлынул. Только тут Михаил заметил группу парней в полевой форме с автоматами. Боевики! Эти стрельбы в воздух не испугаются. Эти поведут безоружных за собой, и тогда...

На миг Михаил растерялся. Не может караул отдать то, что ему доверено охранять. Семь лет он носит форму — сначала солдатскую, потом курсантскую и наконец офицерскую. Давая присягу, Обут клялся в верности воинскому долгу. К тому же понимал, к каким последствиям приведет захват оружия. На складах сотни единиц вооружения, десятки тысяч боеприпасов. Если все это пустят в ход, маленькая Молдова потонет в крови. Но, с другой стороны, толпу ничем, кроме силы оружия, не сдержать. Значит, стрелять? Стрелять в своих?..

Мысли метались в поисках выхода. Как разорваться между долгом и совестью? И тогда он бросился к телефону, чтобы доложить, попросить указаний. В глубине души понимал, что хочет уйти от ответственности, переложить ее на других, но действовал так в силу привычки.

— Не паникуй! — оборвал его на другом конце провода Нарышкин. — Ты что, карнач, забыл свои обязанности?

— Тут, товарищ майор, люди, много женщин. Я не знаю...

— Отставить лирику! Ты, лейтенант, устав изучал? Вот им и руководствуйся, — жестко проговорил Нарышкин.

— Но товарищ майор...

Нарышкин перебил:

— Все, карнач. Не распускай слюни. Действуй, как положено!

Ну, вот и расставил вышестоящий начальник все на места. Оттого, что бездеятельность кончилась, Михаилу стало легче. Он отшвырнул телефонную трубку, крикнул: «Караул, в ружье!» Сам схватил автомат и первым выскочил из помещения... А люди уже облепили ограждения, выдирали колья, рвали колючую проволоку. Лейтенант сделал последнюю попытку.

— Остановитесь! — прокричал он. — Я на посту! Я не имею права допустить...

Из толпы ударил выстрел. Пуля прошла у виска. «Вот сволочи!» — выругался Обут и, больше не раздумывая, нажал на спусковой крючок. Автомат запрыгал в его руках. Очередь была длинной. Потом наступила тишина...

...Сопровождаемый конвоирами, Михаил шел по длинному обшарпанному коридору здания суда. Его пошатывало, все плыло перед глазами. Наверное, за содеянное им действительно положено наказание. Но вышка? За честно исполненный долг?..

А может, неправильно вел себя на суде? Говорил неубедительно, мямлил. Нужно было как следует тряхнуть майора, вывести его на чистую воду. Нужно было заставить Нарышкина — труса и предателя — сказать правду...

Михаил ухватился за эту мысль: подать апелляцию, потребовать самым тщательным образом проверить обстоятельства происшедшего. Он виноват — люди погибли, но пускать его в расход как убийцу — неправильно.

Однако приговор произнесен. Ему и пикнуть не дадут, тем более обжаловать судебное решение в высшей инстанции. Одиночка и полная изоляция — вот его удел отныне и до самого конца. Через тюремные стены ни до кого не докричишься.

Отчаяние овладело с такой силой, что Обут чуть не завыл в голос. Все кончено, поздно! Раньше надо было думать. Дурак, считал во время следствия недостойным для себя доказывать очевидное. Идеалист, верил в честность судей, в законность разбирательства. Ан нет, не разобрались, не захотели...

Михаил намертво сцепил за спиной кисти рук. Эх, если бы теперь представилась возможность подраться за себя...

Спускаясь по лестнице, он невзначай прижал одного конвоира к стене и тут же схлопотал тычок под ребро. Побои в следственном изоляторе были обычным явлением, особенно издевались над русскими. Но сейчас полицаи явно сдерживались, слишком много было вокруг людей. На обоих этажах шли заседания, суд работал на полную мощь, и конвоиры вели себя относительно пристойно, а спустившись вниз, даже перебросились несколькими фразами по-румынски. Все националисты, среди обслуги изолятора их было большинство, говорили только на этом языке, признанном с некоторых пор в республике государственным.

Впереди показался выход. Народу --">