Владимир Дмитриевич Михайлов - В свой смертный час

стреляю. Только вот немного простудился в этой проклятой Германии. Писать про то, что здесь творится, пожалуй, не стоит, приеду — расскажу. Можно сказать только одно: дорвались.

Какой великий праздник настал: всю землю свою мы освободили, война кончается и воюем мы уже в гитлеровском логове. А ведь предупреждали их своевременно: «Нас не трогай — мы не тронем, а затронешь — спуску не дадим…» И почему это каждый раз враги забывают, что, если на нас полезут, мы деремся за свою Родину дюже крепко: себя не жалеем, но и от нас жалости не жди, пока не сдался. Так всегда будет. А они все лезут. И приходится их уничтожать, и приходится самому башку под пулю подставлять. Вот какая глупость получается. Я тебе скажу по секрету, чем война плоха: не только тем, что здесь в тебя стреляют, убить хотят, но и тем, что сам ты тоже в кого-то должен стрелять, давить его, уничтожать. Хорошего мало, но хочешь не хочешь, а надо!

Твое письмо получил позавчера. Ты не можешь представить, сколько радости мне приносят твои и мамины письма. Ну, вот пока и все. Извини, что так коротенько: сейчас еду в бой, да и рука немного поцарапана: шкуру содрали. Ларкин шлет тебе большущий привет. Целую прекрепко. Твой муженек Борис.

…Ларкин выбрал место на окраине небольшого немецкого городка, в старом парке, на склоне холма, который спускался к аккуратному прудику. Город горел. В ночное черное небо поднималось красное зарево. Оно освещало парк, темную воду в пруду, «тридцатьчетверку» и тело Бориса Андриевского, которое лежало на земле рядом с гусеницей.

Ларкин и Султанов достали из машины короткие лопаты и начали копать на склоне яму. Танк сорвался с места и как бешеный ринулся на город, в зарево пожара. Тело осталось лежать на земле: голова чуть запрокинута, ноги прикрыты брезентом, ордена на гимнастерке.

— Хорошее место, — сказал Ларкин. — Тихое будет, спокойное место…

Султанов посмотрел на него и снова, тяжело дыша, начал копать. Грунт был трудный — сырой, с проледью песок. Больше они не разговаривали. Копали и копали. Без остановок и перекуров.

Потом вернулась «тридцатьчетверка».

Карасев не сумел в горящем городе найти похоронное бюро и вместо деревянного гроба привез на танке каменный, который отыскал в каком-то храме. Приволок он и небольшую могильную плиту с кладбища. Плита была мраморная, и на ней еще не было написано никакого имени. Кроме того, он притащил с собой испуганного старика немца с фотоаппаратом.

— Пускай у Борькиной матери хоть снимок с могилы будет, — сказал Карасев, спрыгивая с танка и помогая слезть с него старику немцу.

— Где саркофаг взял? — строго спросил у него Ларкин.

— В церкви ихней нашел. Оно и ничего: покрепче даже будет… А что в нем лежало — я на месте оставил.

— Самовольничаешь, Карасев, — недовольно сказал Ларкин. — Может, в саркофаге мощи были. Разве положено ихних святых трогать?

— Ихних святых! — закричал с надрывом Витька. — А наших? Наших без гроба хоронить? Ты так приказываешь?

Ларкин промолчал, и они все вместе начали стаскивать тяжелый гроб с трансмиссии. Немец им помогал. Он был очень стар и очень испуган, но все же он старался им помочь. При этом он что-то бормотал про себя, и вид у него был такой, какой всегда бывает у старых людей, когда они смотрят на погибших молодых.

Карасев снял с гимнастерки Андриевского ордена и вынул из кармашка документы. Потом поцеловал мертвого своего командира. И отошел в сторону. Над Андриевским склонился Султанов. За ним — Ткаченко. Последним был Ларкин…

Когда они засыпали могилу, подровняли холмик, установили плиту, Карасев задрал кверху до отказа орудийный ствол и выстрелил. Потом они вскочили в машину, и «тридцатьчетверка», громыхая по брусчатой дороге, на предельной скорости понеслась на запад.

--">