Владимир Михайлович Тюрин - Слушать в отсеках

из них — церемония утреннего подъема флага.

«На фла-аг и гю-уйс… Сми-ирна-а!»

Только безнадежно потерявший вкус к флотской службе человек может остаться равнодушным при этой команде. Если же ты радуешься окружающей тебя жизни, если гордишься своей принадлежностью к славной флотской семье, если твой корабль стал твоим вторым домом и за любовь платит любовью, то каждое утро к подъему флага ты спешишь с трепетно бьющимся сердцем.

Ты можешь на минуту-другую опоздать на служебное совещание. На тебя бросят строго укоризненный взгляд, а ты заранее придумаешь вполне извиняющее тебя оправдание. И тебя простят. Ты можешь опоздать на встречу с женой у кинотеатра, и потом, найдя ее в потемках зрительного зала, погладить ее руку, и шепнуть на ухо: служба, мол, задержала… Жена тебя тоже простит. Но на подъем флага, как и на первое свидание, никогда не опаздывают.

«Фла-аг и гю-уйс поднять!»

Где бы ты ни был, услышав эту команду, ты непроизвольно подтягиваешься, поворачиваешься лицом к морю, в торжественном молчании прикладываешь руку к козырьку фуражки и так вот, замерев, с томительным трепетом ждешь, когда на штоках взметнутся бело-голубой Военно-морской флаг и кумачовый со звездой гюйс. С этого мгновения начинается отсчет нового флотского трудового дня.

Потому-то все, что связано с этой традиционной церемонией, блюдется на флоте неукоснительно и ревностно.

А теперь вспомним, что адмирал резко остановился, какое-то мгновение помолчал и бросил комбригу:

— Наведите на бригаде порядок, товарищ капитан первого ранга! — сказал, как отрубил, и быстро зашагал прочь.

Комбриг растерянно, не понимая, что произошло, проводил недоуменным взглядом адмирала, пожал плечами и стоял бы так в полнейшем изумлении, если бы кто-то из подчиненных не подсказал:

— Гюйс, товарищ комбриг… Гюйс…

Комбриг глянул на нос лодки, на развевающееся над ним кумачовое полотнище, и лицо его начало тоже приобретать кумачовый оттенок: новехонький гюйс на «С-274» трепыхался, перевернутый низом вверх. И никто этого не заметил раньше!

— Раззявы!!! — рявкнул Шукарев и крупной рысью устремился к ведущему на лодку трапу. Вслед за ним нога в ногу заторопился и Логинов. Лицо его было расстроенным, виноватым. Надо же такому случиться, да еще в день смотра!

Офицеры штаба незаметно куда-то испарились: они знали, что комбриг будет сейчас «выдавать» всем подряд — виновным и невиновным.

Первым на глаза Шукареву попался Березин, встретивший комбрига, как это и положено, командой «Смирно». Шукарев сначала окинул долговязого старпома яростным взглядом, а потом зло улыбнулся и обернулся к Логинову, как бы приглашая его в свидетели:

— Во! Все ясно! Кто здесь командует? Академики! Математики!

Кто-то из «флажков»^[2] за спиной Шукарева огорченно вздохнул:

— Ну сейчас раскочегарится…

Говорят, пришла беда — отворяй ворота. Через два часа после утреннего конфуза другой молодой командир из его же бригады при перешвартовке не справился с сильным прижимным ветром, судно навалилось на другую подводную лодку и помяло ей цистерну главного балласта.

Эти два прискорбных события и явились причиной созыва комбригом экстренного совещания. В кабинете Шукарева грохотали октавистые переливы комбриговского баса. Стены кабинета сотрясались, а портреты флотоводцев, развешанные на них, подпрыгивали от его трубного рыка. Комбриг вошел «в режим самозавода», как окрестил это душевное состояние своего начальника беспощадно злой на язык флагмех бригады. Шукарев подскакивал на стуле, багровел, с размаху бухал огромной в рыжих волосинках лапищей по крышке утробно гудящего письменного стола.

Комбриг ярился, а командиры подводных лодок и офицеры штаба сидели, потупя головы, и… ухмылялись. Они ухмылялись потому, что знали своего комбрига лучше, чем он себя. За крикливостью и грубостью Шукарев, словно краб под хитиновым панцирем, скрывал от всех мягкую и незлопамятную душу. Еще в первые лейтенантские годы нарвался он по своей мягкосердечности разок-другой на крупные неприятности и понял, что всегда найдется кто-нибудь, кто не прочь будет использовать его доброту ему же во зло. Понял и создал тогда для себя стереотип этакого рубахи-командира. С той поры в Шукареве жило как бы два человека: один, выдуманный им, был хамоват, бранчлив, любил порисоваться тем, что он прямой мужик, и под эту «прямоту» мог безокольно ляпнуть в --">