Дмитрий Наркисович Мамин-Сибиряк - Городская сестра

зеленое с черными полосками платье. Золотая брошь, такия же серьги, браслет и несколько колец придавали ей вид купчихи средней руки. Впечатление портили только подкрашенныя губы и подведенные глаза.    -- Этот Константин, кажется, умер...-- думала она вслух, стоя у окна, выходившаго на Волгу.    В окно открывалась с детства знакомая, безконечно родная картина. Песчаный, мокрый всегда берег, несколько амбаров, склады каких-то товаров, поленницы пароходных дров, несколько пристаней, а там -- широкий разлив Волги, несколько стоявших на якорях барок, далекий дымок невидимаго парохода и черныя точки лодок. За рекой крутой берег, а по нему раскинулись Горушки. Белелась старинная церковь, горбились длинныя крыши лесопильнаго завода -- и только. Далеко за Горушками вечно дымили две высоких фабричных трубы. Сейчас вся эта картина точно была покрыта холодным потом, как лицо трудно-больного человека. Давно Авдотья Ивановна не видела родной Волги, и ее начинала давить тяжелая тоска. Вон по тому берегу она бегала босоногой девчонкой, ходила молиться по воскресеньям в старинную церковь, знала в лицо всех своих однодеревенцев, а теперь вернулась домой, как чужая, и даже не смеет показать носа к отцу. Ей хотелось выплакаться по-бабьи, но слез не было.    Через Волгу ходил паром, и Авдотья Ивановна в каждом мужчине, который с пристани поднимался в город, напрасно старалась узнать Константина. Он показался, когда было уже часа три, и Авдотья Ивановна встретила его довольно сердито.    -- Где пропадал-то столько времени?    -- Куда посылала, туда и ходил,-- грубо ответил Константин.-- Промок весь, сапоги в грязи чуть не увязил... Тротувары-то в Горушках для меня еще не успели наладить.    Он обстоятельно разсказал, как заходил к Маркычу, а потом встретил в поле Степаниду. Когда дело дошло до встречи с кривой Фимушкой и кумой Ѳедосьей, Авдотья Ивановна пришла в ужас.    -- Да не дурень ли ты, Константин?!.. Да ведь теперь Степаниде прохода не дадут в Горушках, да и отцу наплетут не знаю что...    -- А я что же, чем я виноват?-- грубо оправдывался Константин, ежа угловатыми плечами.-- Моей тут причины никакой нет... Одним словом, старался для тебя же, а их чорт и несет... Конечно, разнесут по Горушкам про Степаниду, уж это верно. У обеих языки-то как терки...    -- Помню я их отлично, и Ѳедосью и Фимушку... Злющия бабы.    -- Уж злее не бывает. Одним словом, куда поглядит, так всякое место заржавеет...    Авдотья Ивановна даже расплакалась и еще раз обругала безтолковаго Константина.    -- Как теперь Степанида пойдет ко мне завтра-то? Ведь за ней вся фабрика будет во все глаза смотреть... Дескать, к Константину на свиданье пошла.    -- И даже очень просто...    -- Да не дурак ли ты, Константин?!    -- А мне что?.. Таков уродился. И при этом старался... Прозяб вот как... А тут еще Маркыч надо мной же шутки шутил...    Авдотья Ивановна дала ему на чай и прогнала.    Ждать завтрашняго утра было тяжело, и она ходила по своему номеру часа два, как зверь в клетке. Выплакавшись, она успокоилась, а потом на нее напала решимость отчаяния.    -- Да чего я боюсь-то?-- подбадривала она себя.-- Поеду сама к отцу, и тому делу конец... Никому до меня дела нет...    Она позвала Константина и велела нанять извозчика в Горушки.    -- Правильно,-- равнодушно согласился Константин.-- И дождь как будто перестал... Этак-то лучше будет.    -- А извозчик меня не убьет дорогой? Темно ехать будет...    -- Зачем ему убивать... Не ты одна поедешь. Поповны вон по попам из тиятру ездят, служительския жены с лесопильнаго завода... да мало ли проезжающаго народу наберется...    -- Ты заметь, на всякий случай, номер извозчика.    Авдотья Ивановна надела новую осеннюю ротонду, взяла зонтик и, перекрестившись, вышла из номера. Константин тащил за ней довольно тяжелый дорожный чемодан черной кожи.    -- Куда в Горушки-то?-- спрашивал извозчик.    -- А там я тебе скажу,-- ответила Авдотья Ивановна, стесняясь при трактирной прислуге назвать имя отца-сапожника.    На пристани пришлось ждать. Волга катилась мутная и неприветливая. В вечерней мгле где-то далеко мигали огоньки барж. Дождь продолжал итти, мелкий и надоедливый.    Пока переезжали на пароме, пока поднимались на крутой берег по вязкой, избитой дороге, Авдотья Ивановна успела передумать тысячу своих непрошенных бабьих думушек. Ей, вообще, было жутко. Как только люди могут жить в такой трущобе?! А там, в Петербурге, и светло, и чисто, и уютно. Она припоминала свою Разезжую улицу, где выжила целых пять лет у --">