Владимир Брониславович Муравьев - Слава столетия

предпринимали новых атак. Однако их артиллерия била по лагерю почти без промахов.

Положение русских было отчаянное. Но еще гремели русские пушки, и неосторожно приближавшихся к русским постам турок еще встречал ружейный огонь.

Военный совет, происходивший вечером 10 июля возле царской палатки, был немногословен. Генералы и министры хмуро отмалчивались.

— Нам представляется одна возможность — умереть как солдатам, — сказал генерал–поручик Остен.

— Это мы успеем, — отозвался Петр. — Я рассудил предложить визирю мир.

— Паша не такой уж дурак, — усмехнулся фельдмаршал Шереметев.

Война была проиграна. Петру это было ясно, как и его генералам. Но он каким–то непонятным чувством ощущал зыбкую, неверную, но все–таки еще существовавшую грань, которая отделяла его армию от разгрома, и надеялся удержаться на ней.

Два часа назад Петр послал подканцлера Шафирова с трубачом и несколькими офицерами свиты к великому визирю с предложением мира. По времени ему пора бы вернуться, но он все не возвращался. Однако, судя по тому, что турецкая артиллерия замолчала, визирь, видимо, вступил с посланцем в переговоры.

Петр громко и протяжно зевнул.

— Господа генералы, мы сделали все, что в силах человеческих, и заслужили право выспаться, нынешней ночью. Кто знает, что нас ждет завтра. Спокойной ночи, господа.

Генералы пошли по своим каретам. Царь, подняв голову, пошагал к своей палатке, поставленной возле пушек, немного поодаль от генеральских экипажей.

У входа в палатку стоял караул преображенцев. Резким, совсем не сонным голосом Петр приказал не пускать к нему никого, хотя бы явился сам архангел Гавриил. Он завязал за собой палаточную полу, высек огонь, зажег свечу на столе. Взял перо. В нервной гримасе, как всегда в минуты сильнейшего волнения, дернулось лицо. Чернила брызнули по бумаге из–под спотыкающегося пера.

Петр писал в Санкт–Петербург.

«Господа Сенат! Извещаю вам, что я со всем своим войском в семь крат сильнейшею турецкою силою так окружен, что все пути к получению провианта пресечены, и что я, без особливой божьей помощи, ничего иного предвидеть не могу, кроме совершенного поражения или что я впаду в турецкий плен. Если случится сие последнее, то вы не должны меня почитать своим царем и государем и ничего не исполнять, что мною, хотя бы то по собственноручному повелению от нас, было требуемо, покамест я сам не явлюся между вами в лице моем. Но если я погибну, и вы верные известия получите о моей смерти, то выберите между собою достойнейшего мне в наследники…»

Игривый перезвон немецких курантов, вызвонивших легкомысленный менуэт, отметил наступление нового дня.

Петр вытянул ноги под столом, откинулся на спинку раскладного стула, потянулся и закрыл глаза.

Тишина обступила его. Тишина — без оружейной пальбы, без визга и воя лезущих на штыки янычар.

Рядом за палаткой кто–то тянул вполголоса бесконечно повторяющийся протяжный мотив, давно–давно знакомый, привычный уху, на который и внимания не обращаешь, как на шум ветра за окном, как на шелест листвы.

Уж как пал туман на поле чистое,.

Да позакрыл туман дороги дальние…

Эх, я куда, куда пойду,

Где дорогу я широкую найду?

Пел молоденький прапорщик князь Львов. Он лежал на земле, глядел в небо на бледные звезды. Утром, во время вылазки, его ранило и контузило гранатой, и какой–то драгун вытащил его из боя, пожалев за молодость.

С наступлением вечерней прохлады прапорщик опомнился, но был еще очень слаб.

Он пел, жалуясь на несчастную свою судьбу:

Эх, я куда, куда пойду,

Где дорогу я широкую найду?..

Но в каких–нибудь двадцати шагах от него, в темном, запертом снаружи на большой висячий замок царском кухонном фургоне, ничего не слыша, погруженный в свои невеселые думы, скрывался человек, который с полным правом мог почитать себя самым несчастным во всем Прутском лагере.

Этим человеком был молдавский господарь Думитру Кантемир.

Он вынужден был уйти из Ясс вместе с русской армией.

И сам Кантемир, и все очень хорошо знали,

--">