Дан Берг - Свой своему

сообразна с добродетелью умершего.

– Да, раби. Он много знал и молился много.

– Мог бы моим хасидом стать…

– Пожалуй…

– Бедная твоя Маргалит. Такого мужа потерять!

– Она слишком мало видалась с ним.

– Она не могла не гордиться им.

– Гордиться? Женщины хотят любви…

– Бог ограничил женскую природу. Любовь к учености – это любовь!

– Мы с Дворой желали для Маргалит лучшей судьбы.

– Верю. Время поможет. Она молода. Найду ей пару. Не перевелись еще ученые.

– Рано говорить об этом, раби.

– Говорить рано, а помнить нужно.

– Маргалит хваткая. Мне и прежде помогала, а теперь с головой в дела окунется.

– Отнимая, милостивый бог оставляет утешение. Младшая твоя жемчужина подросла?

– Пнина? Девица на выданье.

– И для нее найдется жених.

– Не будем о женихах, раби.

– Понимаю. О сыновьях скажи.

– Дов под твоим крылом.

– Образцовый хасид. Достоин отца.

– У Дова и к коммерции душа лежит. Спокоен за него. Берл, младший, из головы нейдет.

– Почему твой Берл не со мной?

– Ты ведь знаешь, раби, он за Меира ухватился.

– Знаю. Да разве Меир – это цадик? Шарлатан он!

– Богу виднее, раби. Сам так говоришь.

– Мне донесли, будто Берл в некрасивом деле запутался. Верно это, Авигдор?

– Верно. Придет беда – отворяй ворота.

3

Авигдор вернулся от раби Айзика. Он не торопился объявлять Дворе о славных делах Берла. “Два горя враз – чересчур для материнского сердца!” – думал, – “помедлю, елико возможно”.

– Горюешь? Богу виднее… – повторил Авигдор слышанные слова.

– Тяжелы мужчине женские слезы? Мы все трое плачем… – всхлипнула Двора.

– Лишь втайне плачущий печалится истинно.

– Ты не далек от правды. О чужом печаль слаба. Не наш он был.

– Отнимая, милостивый бог оставляет утешение. Маргалит молода. Утешься и ты, моя пчелка.

– А ты не забыл, милый, как нашу старшую хотел назвать Пниной?

– Не забыл. Сказал раби Айзику, а тот просил назвать девочку Маргалит, это имя, мол, тяготеет к земле обетованной.

– Ты уступил.

– Он уверил, что вскоре родится вторая дочь, и имя ей будет Пнина.

– Так и вышло.

– Я помню, раби добавил тогда: “Поступи по моему слову, Авигдор, и будут у тебя две жемчужины дома!”

– Поблекла наша старшая жемчужина… – вздохнула Двора.

– Грешен мой язык, но не такой муж нужен был нашей Маргалит.

– Он не умел любить, лишь книги знал.

– Чрезмерная печаль – знак праздности. Поручу-ка я ей серьезное дело. Жду гостей из Берлина. Негоцианты и просвещенцы немецкие. Передам их на попечение Маргалит.

– Авигдор, пришла нам пора о Пнине позаботиться.

– Будем ей жениха искать, пчелка.

– Не повторяй ошибки, милый, не советуйся с цадиком, с сердцем девичьим советуйся!

– Согласен. В тонком этом деле ошибкой будет слушать раби Айзика. Не пойти ли к раби Меиру?

О чем грустит Мерав

1

Европа угнетала своих евреев изысканнее, нежели ее восточная имперская соседка. Два века тому назад властители стран хотели видеть своих ветхозаветных подданных равными среди равных. Так, по крайней мере, казалось самим властителям. И так же казалось многим иудеям из просвещенной касты. Они узрели рассвет новой истории, и слагали гимны во славу правителей и их начинаний, подставляли плечо, пером и словом увлекали жестоковыйных единоверцев. Имя им было “просвещенцы”, ибо они полагали благо народа в потеснении талмудической мудрости новым знанием.

В те времена молодые люди христианского и иудейского исповедания тянулись в Берлин из германской провинции. Большой город – большие надежды. Евреи хоть и нелюбимы и гонимы бывали, но вырывались вперед быстро и преуспевали славно. “Простоватый немец немногому успел выучиться, а наш еврейский парень уж изрядно покорпел над вязью святых листов, и вышколил ум свой, и любую науку одолеет споро!” – думал, сравнивая и гордясь, Натан, новый юный житель прусской столицы.

В успешности своей Натан не стал исключением. А вернее сказать, исключением стал. Далеко позади оставил своих соплеменников. Одолел языки, преуспел в философии, явил талант к коммерции. Хоть неказист был и хром, но остротой ума покорил сердце богатой невесты, женился, и дело круто пошло в гору.

Натан, начинивши голову светским знанием, полагал его той тропой, что приведет единоверцев к достойной жизни на их немецкой родине. Ум бойчее сердца. В душе берлинский просвещенец остался верен детской памяти о первом учителе торы, о --">